Форум » Наука, культура. » Энциклопедия Русской Америки » Ответить
Энциклопедия Русской Америки
440Гц: По стечению различных обстоятельств интеллект России перетекает за рубежи нашей Родины. Открыла для себя неожиданную серию передач-исповедей о российской интеллигенции...
Ответов - 4
440Гц: ЮРИЙ ФЕЛЬШТИНСКИЙ Юрий Фельштинский родился в 1956 году в Москве. В 1974 году поступил на исторический факультет Московского педагогического института. В 1978 году эмигрировал в США, продолжил изучение истории сначала в Брандайском университете, затем в Ратгерсском, где получил степень доктора философии в истории (Ph.D.). В 1993 году защитил докторскую диссертацию в Институте истории Российской академии наук, стал первым иностранным гражданином, которому в России была присуждена ученая степень доктора. Редактор-составитель и комментатор нескольких десятков томов архивных документов по русской истории. Автор книг «Большевики и левые эсеры» (Париж, 1985); «К истории нашей закрытости» (Лондон, 1988; Москва 1991); «Крушение мировой революции» (Лондон, 1991; Москва, 1992); «Вожди в законе» (Москва, 1999). В 1998 году приехал в Москву, чтобы исследовать политические проблемы современной России. Тогда же познакомился с Александром Литвиненко, подполковником ФСБ, пошедшим на разрыв с системой, в которой Литвиненко проработал больше 20 лет. В 2000 году вместе с Литвиненко приступил к написанию книги «ФСБ взрывает Россию», описывающей постепенный захват власти в стране спецслужбами и расследующей причастность ФСБ к серии террористических актов, происшедших в период 1994-1999 годов. В августе 2001 года несколько глав книги «ФСБ взрывает Россию» были опубликованы спецвыпуском «Новой газеты». В 2002 году по книге был снят документальный фильм «Покушение на Россию». Однако в России и книга, и фильм были запрещены. Вместе с Литвиненко вплоть до 2006 года продолжал заниматься сбором дополнительных материалов, доказывающих причастность ФСБ ко взрывам жилых домов в сентябре 1999 года. В ноябре 2006 года Александр Литвиненко был убит в Лондоне. В 2007 году книга А. Литвиненко и Ю. Фельштинского «ФСБ взрывает Россию» вышла на двадцати языках в более чем двадцати странах. Последние публикации Ю. Фельштинского: книги «Корпорация: Россия и КГБ во времена президента Путина» (в соавторстве с Владимиром Прибыловским) и «КГБ играет в шахматы» (в соавторстве с Б. Гулько и В. Поповым).
440Гц: ЕЛЕНА ДОВЛАТОВА Елена Довлатова о себе и немного о Довлатове. Я родилась перед войной, в Ленинграде. Когда война началась, мой отец пошел добровольцем на ленинградский фронт, в морскую пехоту. Он был моряком, тогда, дальнего плавания. После войны, заслужив награды, став инвалидом. Он перестал плавать за границу, - ему закрыли то, что называется «визой». Больше никогда он не плавал. Он работал в Балтийском пароходстве, по-прежнему, как и начал свою работу. После войны, я в совершенно нормальное время поступила в школу, в 7 лет. Закончила ее, как и многие. Там же в Ленинграде? Там же в Ленинграде. Я уже - не первое поколение ленинградцев. Мой отец родился в Ленинграде, я родилась в Ленинграде, и моя дочь тоже родилась в Ленинграде. Потомственные мы, собственно, ленинградцы. Я до сих пор не могу привыкнуть говорить Санкт-Петербург, потому что я родилась и выросла, в общем, в Ленинграде. И покинула его, когда он был Ленинградом. Закончив школу, я сначала работала, нигде по-долгу не задерживаясь. У меня странные были работы. Потом, в какой-то момент, когда мне было уже достаточно много лет, юность моя заканчивалась, я познакомилась, встретилась с Сергеем Довлатовым. Познакомилась с его мамой. Она выяснила, что я грамотная, и предложила мне пойти работать вместе с ней в корректорскую, при типографии Володарского. Это огромное было здание на Фонтанке, в центре города нашего, Ленинграда. Было издательство, Лениздат называлось. К нему примыкало старое здание, в котором размещалась типография. Я выдержала экзамен: написала слово «коридор» без двух букв «р», как и положено, и была принята на работу в должности подчитчика. То есть, не настоящего корректора. Я должна была следить глазами по бумаге, с тем, чтобы текст, который читал корректор, соответствовал оригиналу. Я проработала там достаточно долго. За это время Сергей вернулся из армии, отслужив свой срок, все 3 года. Потом у нас родилась дочь Катя. И мы продолжали жить все в том же старом здании на улице Рубинштейна, где сейчас висит мемориальная доска Сергею Довлатову. Но через какое-то время, так сложились обстоятельства, наша семья разделилась. Мы с дочерью уехали в иммиграцию. Какой это был год? Это был 1978-й год. В 1978-м году, 1-го февраля, мы улетали из ленинградского аэропорта в Америку. Мы ехали по Толстовскому фонду, который держал немножко дольше людей, почему-то, в этот период ожидания виз на Америку. И через 4 месяца, пробыв, как и всем положено иммигрантам, мы приехали в Америку в день рождения моей дочери. Нашей дочери Кати - 6-го июня 1978-го года. Нью-Йорк поразил нас архитектурой, громадностью. Нас поселили в отель в центре города, который тогда был не очень..., ну выглядел иначе. Он не казался таким презентабельным, как сейчас. Отель назывался Latham. В первый или второй день, я уже не помню, мы с одним нашим знакомым пошли получать деньги. У него был чек. Ему выписал знаменитый коллекционер Кастакис чек на 250 долларов. Немыслимая, совершенно, сумма. И мы не знали, что с чеком делать, естественно. Какие-то вопросы мы, не зная английского, пытались задавать прохожим на улице. В общем, мы от отеля Latham (на 28-й, по-моему, он улице был, ближе к 5-й Авеню) прошли пешком до Уолл стрит. Это, примерно, час ходьбы. Это было больше, чем час. И жара стояла совершенно дикая. Моя дочь натерла ноги. Мы хотели купить ей что-то такое, взамен обуви, что-то мягкое и необременительное. И я помню беспомощность и невероятность того, что происходило. Мы заходили в какие-то магазины... Как ни странно оказывалось, что мы заходили в магазины, которые продавали оптом. Мы могли купить ей тапочки, но обязательно надо было купить дюжину, как минимум. Отправились, естественно дальше, но уже не стали рисковать, а сели в метро. Не зная английского, мы пытались выяснить, в какую сторону и каким номером поезда нам надо ехать. И здесь, впервые, мы столкнулись с доброжелательностью обыкновенного американского пассажира. Нас взяли за руку, завели в поезд, каким-то образом невероятным поняли, куда нам надо, завели в вагон, и передали на руки людям, которые уже были в этом поезде. Таким образом, мы добрались до своего отеля опять-таки. И оказались, в общем, уже дома. Должна сказать, что пока мы были в замечательной стране Италии, под Римом, а потом в самом Риме, я как-то не чувствовала себя, все равно, на месте. А вот, приехав в этот ужасный, огромный и непонятный город Нью-Йорк, я почувствовала себя дома. Нью-Йорк отличался от Ленинграда. Не было привычных улиц под номерами, архитектура совершенно другая, - огромные здания. Мы казались себе рыбками в аквариуме, на дне, как-то находясь там. Самолеты летали где-то в совершенной высоте, приходилось задирать голову. Но, тем не менее, я почувствовала себя дома, - это был конец пути. Естественно, сразу же встал вопрос о том, как мы должны устроиться уже здесь на месте. Мы начали искать знакомых, созваниваться и пытаться найти себе работу. Я использовала все возможности, которые мне были доступны, информативные, из Ленинграда еще. Естественно, я обратилась к Роману Гулю в его журнал, «Новый журнал». Он был тогда редактором, но у меня не вышло ничего с этим журналом. Оказывается Пирова победа, должна была писаться, опять же, с одним «р». Это не понравилось, почему-то, Роману Гулю. Он сказал: «Это Вы уж нам оставьте». Потом я пошла в «Новое Русское Слово», и, как ни странно, довольно быстро была принята на работу. Через 2 месяца я оформила, как-то, все эти дела. Я уже определила дочку в школу, нашла квартиру через знакомых. Пошла работать в «Новое Русское Слово». А в «Новом Русском слове» о том, что есть такой Сергей Довлатов в Ленинграде, и Вы его супруга? Кто-то уже знал, да. Во-первых, я с этим столкнулась уже в Италии, когда мы еще искали квартиру в Италии, еще живя в гостинице. Тот человек, я не знаю, брокер, маклер. То есть человек, который нам предложил квартиру, в которую мы въехали в Италии, узнав случайно мою фамилию, закричал: «Я читал, читал Довлатова, как же, я знаю Сережку!» Он был широко известен, Довлатов, до 1978-го года в России? Нет... Ну как, он был известен каким-то образом, но, в общем-то, не настолько, сколько экземпляров могла взять пишущая машинка. Это все было в рукописях, публикаций никаких не было. Поэтому, такие настоящие его публикации произошли, когда он еще жил в Ленинграде, но во «Времени и мы» и в «Континенте». Это вот были заграничные публикации. Таким образом, люди, которые имели доступ к ТАМ-издату, они, конечно, это имя могли узнать. Сами понимаете, какое количество этих людей было. Как вы объединились? Когда он приехал? Мы встретились через год. Мы с дочерью вылетели 1 февраля из Ленинграда 1978-го года, а 24-го февраля 1979-го года Сергей со своей матерью прилетели из Вены в Нью-Йорк. Мы его встречали. Он приехал, когда я полгода уже, примерно, работала в «Новом Русском Слове». Он уже меня воспринимал, как американскую жительницу. Вы здесь уже тогда жили, в этой квартире, где мы сейчас находимся? Нет. Первая наша квартира была квартирой под крышей, в совершенно частном доме. Дальше, здесь же в Квинсе, но в районе Флашинг, на 147-й улице. У русского хозяина, но из галицийцев. Он с Белой армией сюда пришел. А сюда когда Вы попали? Сюда мы приехали, когда вся семья уже была в сборе, полностью. Мы сначала жили по другую сторону, на параллельной улице. В доме с точно таким же номером, но квартира была на первом этаже. А потом мы расширились, увеличили свою жилплощадь, и переехали в эту квартиру. Когда Сергей Довлатов обедал на кухне, он именно за этим местом ел, или за противоположным? Стол стоял только здесь у нас, с самого начала у нас так было, что стол стоял здесь, с этой стороны. У нас никогда не было другого стола, кроме письменного. У него было место какое-то за кухонным столом? Да, у него было место за кухонным столом. Вон там, в том углу. То есть, противоположное от вашего? Да, там было его место. Ну, за этим столом довольно много народу сидело. Постепенно стол отодвигался, и на этой маленькой кухне собиралось человек 12 или больше. Все садились тесно вокруг стола. Были такие оживленные посиделки. Когда Сергей Довлатов создал «Новый Американец», Вы не потеряли работу в «Новом Русском Слове»? Я потеряла работу, когда «Новый американец» вышел. Первый номер «американца» вышел, я не помню, сколько вышло номеров, но обстановка для меня была очень трудной в газете «Новое Русское Слово». Во-первых потому, что «Новый американец» конкурент, естественно, русской газете, которая была единственная русская газета. Ну, и к тому же, муж стал главным редактором. Естественно, мне создали условия, при которых я предпочла уйти, почти по собственному желанию. Сейчас Вы работаете в этой же области? Я уже не работаю в этой области. Я на пенсии, чему очень рада. Я умею, люблю отдыхать, и у меня это получается. Я не работаю. У меня есть один единственный заказчик, которому я печатаю тексты. Он не профессиональный писатель, и мой сосед. Вот это все, что у меня осталось от предыдущей, довольно разнообразной практики. Ваши ощущения вот в эту минуту, душевные? Я испытываю душевный подъем. http://www.runyweb.com/articles/people/people1/elena-dopvlatova-interview.html
440Гц: Войнович привык, что его всю жизнь ЗАПРЕЩАЛИ Российский телеканал «Культура» отказался показывать фильм о писателе, который снимали в Запорожье... Число выдающихся культурных и общественных деятелей, покинувших Советский Союз с 1970 по 1988 год, составило около 50 тысяч человек. Эмигрировала целая плеяда известных музыкантов и представителей балетного искусства: Галина Вишневская, Мстислав Ростропович, Максим Шостакович, Михаил Барышников, Рудольф Нуриев. В диссидентском движении принимали участие известные писатели Александр Солженицын, Василий Аксенов, Александр Галич, Лев Копелев, Виктор Некрасов, Андрей Синявский. Владимир Войнович в 1980 году был выслан из СССР, а в 1981 году — лишен советского гражданства (в 1990 году возвращено указом Горбачева) Аэропорт, Днепрогэс, проспект Металлургов и район Анголенко, встреча в киноклубе «Восхождение», алюминиевый комбинат, Первомайское кладбище, проспект Ленина, Хортица и вид строящихся мостов — из 40 минут фильма «Владимир Войнович. Остаться собой» о прошлом писателя половина посвящена городу его детства и юности Запорожью, вторая — Самарской области и немецкому Мюнхену, где он жил, соответственно, в эвакуации и в вынужденной эмиграции Запорожские кадры, на мой взгляд, получились очень теплыми и душевными. Владимир Войнович вспоминает о бабушке, похороненной на Первомайском кладбище. Показывает дом на проспекте Ленина в районе площади Поляка, в строительстве которого участвовал (если стоять лицом к Днепрогэсу, то дом находится справа от фонтана). Восхищается котятами и пьющими из пипетки домашними мышками, которых продают у Центрального рынка. Говорит, что базар уже не такой, раньше поменьше был, и вспоминает, как приходил сюда за дорогим коммерческим хлебом, который можно было купить без карточек. «Владимир Войнович. Остаться собой» планировали показать в день 80–летия писателя по российскому государственному телеканалу «Культура». Но фильм, заказанный самим каналом, демонстрировать отказались. Почему — загадка для режиссера–документалиста Валерия Балаяна, которую пытались отгадать запорожцы на встрече с ним и просмотре фильма в киноклубе «Восхождение». Зрители гадали – возможно, дело в показанной нищете российской глубинки или во фразе Войновича: «Я хотел бы быть похороненным в России, но чтобы Россия была немного другой, чем есть»? – Съемки киноленты начались в конце мая в Запорожье, мы пробыли здесь с Владимиром Николаевичем около трех дней, побывали во всех местах, связанных с его ранним детством и юностью, – поделился с «Индустриалкой» Валерий Балаян. – Его жизнь тесно связана с Запорожьем, здесь живут его родственники. И важно, что старт фильма был именно в этом городе, у Войновича возникли трогательные воспоминания. И один из первых публичных показов фильма сделали в Запорожье. К сожалению, Владимир Николаевич не смог приехать, хотя и хотел. Сейчас он находится на Кипре, работает над новым романом. – Какой факт из жизни Войновича вас больше всего поразил? – Не могу сказать, что какой–то один момент поразил. Скорее, общая позиция человека, который не сгибается перед обстоятельствами. Он был последовательно бескомпромиссен и отстаивал право жить, как он хочет, поэтому и фильм так называется. – Почему телеканал «Культура» не стал показывать фильм? – От фильма отказались, не объяснив причину. Слышал от разных людей, что он не устроил по политическим причинам. Что это значит – не понимаю, потому что с моей точки зрения фильм вполне безобидный. В день 80–летия Владимира Войновича, 26 сентября, чтобы закрыть дыру в эфире, поставили какой–то фильм о нем более чем десятилетней давности. Современный российский эфир не выносит того, что человек сказал что–то негативное о КГБ, хотя это советский КГБ. Причем сначала знакомые, работающие на канале, рассказывали, что фильм проходит. Лента сделана в жанре юбилейной, это классический телевизионный фильм–портрет. Делал его под формат телеканала, с которым сотрудничал 12 лет, и современности не касался, понимая, что острота вызовет полную непроходимость. Отказ стал для меня полным «сюрпризом». Я полнейшим образом описал всю историю на сайте grani.ru, чем сжег все мосты с каналом «Культура» и с российским телевидением, это была последняя площадка, на которой я работал. Но сделал только после того, как стало понятно, что никакого компромисса не будет. Подсчитал, что с 2004 года не увидели эфира 15 моих фильмов. Завинчивание гаек совпадает со вторым сроком Путина. Всего у меня около 60 фильмов. С 1986 года, когда начал свой путь, и до 2004–го у меня запретили только один фильм, лично Чубайс – «Приватизация. Как это было на самом деле». – На чьи деньги снимали кино о Войновиче? – Это печальная история. Фильм финансировала кинопродюсер Мира Тодоровская (студия «Мирабель»), опираясь на то, что был договор с телеканалом «Культура». Она тратила деньги своего супруга Петра Тодоровского, заработанные на игровом кино. А в результате ее по–бандитски кинули. Потому что если есть договор, не принять фильм... Я был готов внести поправки, но официально замечаний от канала не было. Неофициально же было много сказано... Сказали, что фильм не устраивает. И предложили его купить за полцены. Мира Тодоровская схватилась за сердце: «Да я вам лучше подарю». На следующий день ей ответили, что не могут принять дар, мол, нет такой статьи, но готовы купить за 500 рублей. Обошелся же этот фильм в 650 тысяч рублей. – Где планируете его показывать? – Уже показали на кабельном российском телеканале «Дождь», выложили в Интернет. Фильм переводят на немецкий язык, его будут показывать в Германии. Там есть заинтересованные люди. 12 декабря его покажут в Нью–Йорке. Вообще, ряд людей и фестивалей хотят видеть этот фильм. К слову, на предложение мецената киноклуба «Восхождение», генерального директора корпорации «Керамист» Дмитрия Зусмановича показать фильм по нашим телеканалам, Валерий Балаян ответил: – Готов предоставить право некоммерческого показа запорожским телеканалам, которые захотят его продемонстрировать. РОДСТВЕННОЕ МНЕНИЕ – Фильм понравился – передает характер Владимира Николаевича, – поделилась племянница Владимира Войновича Елена Шкляревская (ее можно увидеть с дядей на запорожских кадрах), которая работает в «Индустриалке» корректором. – Такой спокойный и добрый, как сам Войнович. Во время съемок мы были рядом с дядей. Общались и даже не обращали внимания, что Балаян снимает. Кино получилось домашним и совершенно безобидным. Почему его запретили, мне непонятно. Этого и сам Войнович не знает, мы говорили на эту тему. К запрету на показ он отнесся спокойно. Сказал – привык, что его всю жизнь запрещали. http://iz.com.ua/kultura/19-voynovich-privyk-chto-ego-vsyu-zhizn-zapreschali.html
440Гц: «Интервью» ВЛАДИМИР ВОЙНОВИЧ: «Я ВОССТАЛ ПРОТИВ СВОЕЙ СУДЬБЫ» Вот ирония судьбы — всю сознательную жизнь был ярым антисоветчиком, а теперь живёт в дачном посёлке «Советский писатель».И таких коллизий в жизни Владимира Войновича масса. Не судьба, а лихо закрученный детектив. В котором нашлось место всему: погонам и погоням, травле и отравлениям, угрозам и угрызениям. Не было места только смеху. А он всё равно смеялся. И смешил нас. Беседовал Дмитрий Тульчинский Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Недавно 77-летний писатель хорошо посме-ялся в своих мемуарах, которые назвал «Автопортрет». Что это смех сквозь слёзы, го-ворить, наверное, излишне... — Владимир Николаевич, «Автопортрет» можно назвать подведением неких ито-гов? — Да. Хотя профессия писателя интерес-на тем, что есть иллюзия, будто что-то ещё ждёт впереди. Но, конечно, итоги. Когда ж их ещё подводить, как не в 77 лет. — И к чему же вы пришли? Каков главный итог? — Главный итог, это я и в книжке напи-сал, — что в жизни я достиг гораздо больше-го, чем ожидал. Это с одной стороны. А с другой — гораздо меньшего, на что был спо-собен. По первому пункту могу сказать, что где-то до 20 лет я вообще не думал, что со мной будет. Потом, когда в армии служил, задумался. — В армии, по-моему, вы начали писать сти-хи. — Да. Но не по внутреннему убеждению, а потому что понял: надо выбираться из этой ямы, в которую меня жизнь засадила. А я всё-таки не получил образования — в школе занимался через пень-колоду, в институ-те всего полтора года отучился, вынужден был работать: в колхозе, на заводе. В общем, жизнь мне ничего хорошего не сулила. Я просто сам восстал против своей судьбы. — А по второму пункту? Тут-то вам сложно винить себя, обстоятельства были выше — вас исключали из Союза писателей, выго-няли из страны... — Ну, отчасти я этими обсто-ятельствами сам руководил. И было время, когда нагромождал себе какие-то трудности, которые потом преодолевал. Можно было и обойти, и что-то смягчить, наверное. — С высоты возраста и положения, конечно, всё видится несколько иначе. А тогда? Если исходить из фактов, то в 30 лет вы стали чле-ном Союза писателей. Первая повесть вы-шла — вас сразу приняли. Это же блестящая карьера! Что побудило не пойти по такому простому, понятному и логичному пути, ког-да к 60-ти годам — Орден Ленина и полное собрание сочинений? Что заставило искать себе приключения? — Наверное, натура. Дело в том, что когда я начинал пробовать себя в литературе, время было другое, хрущевская оттепель. Моя первая повесть по сегодняш-ним меркам была совершенно безобидна — и то какой-то критик сразу заметил, что «Войнович придерживается чуждой нам поэтики изображения жизни, как она есть». А потом оттепель кончилась, наступили новые заморозки. Даже то, что я писал во время отте-пели, было уже непроходимо. А я двигался дальше в том же направлении: по пути «изо-бражения жизни, как она есть». Поэтому мое развитие было совершенно естествен-ным, тут у меня никакого сожаления нет. Просто я думаю, что какие-то острые углы можно было и сгладить, замолчать на какое-то время, отойти в сторону. Или уйти в под-полье и писать, писать, писать. Больше бы успел. Но получилось так, что я вступил в борьбу с государством, бессмысленную, ко-торая только выхолащивает, и потратил на это много сил... Того же «Чонкина», к при-меру, мог всего написать, где-то укрыться, а потом уж вступить в эту борьбу. — А все ваши неприятности начались с «Чонкина»? — Нет, неприятности у меня бы-ли почти всегда, с самого начала. Если пер-вую мою повесть приняли ещё благожела-тельно, то вторая — «Хочу быть честным» — вышла уже, когда начались идеологические проработки: встреча Хрущева с художника-ми в Манеже, приём писателей в Кремле. И поэтому секретарь по идеологии Ильичев сказал: «Что это такое — «Хочу быть честным»? Это Войнович хочет сказать, что в нашей стране трудно быть честным?» Коро-че говоря, тогда уже попал в лёгкую опалу — книжку, которая шла у меня в издатель-стве «Советский писатель», сначала затор-мозили. В конце концов, её выпустили, но выкинули из нее всё, что было возможно. А потом, уже в 66-м, когда я выступил в защи-ту Синявского и Даниэля, начались и более серьёзные вещи. — Однако из Союза писателей вас исклю-чили только в 74-м. Получается, восемь лет всё-таки терпели. — Ну, не со-всем терпели. Наказывать начали с 68-го — тогда я по-лучил первый строгий вы-говор за подписи в откры-тых письмах. И это сопро-вождалось полным запретом всего, что я написал. У ме-ня тогда пьеса «Два товари-ща» шла в 36 театрах страны, «Хочу быть честным» — в 50-ти. И всё это было снято. Причём, не объясняли, за что запрещают, а говорили всякую чепуху. В Театр Советской Армии, например, где «Два товарища» шли с аншлагом, пришёл человек и сказал, что пьесу придется запретить, потому что Войновича поймали на границе, когда он пытался перевезти бриллианты. Где-то говори-ли, что я уже уехал за границу, где-то — что я агент ЦРУ. Короче говоря, по всему Сою-зу запрещали со скандалом. Никакой лите-ратурной работы мне не давали. В москов-ском комитете партии была женщина, Алла Петровна Шапошникова, она лично меня за что-то ненавидела и говорила: мы Войновича выведем из Союза, мы его уморим голо-дом, мы знаем, что он пишет под чужими фамилиями, но мы и до этого доберёмся. То есть практически я был лишён возмож-ности заработать даже копейку. — На что же приходилось жить? Ну, во-первых, что-то я заработал всё-таки на тех пьесах, жил сначала на накопленное. Потом стал одалживать, дальше действительно на-чал писать под чужими фамилиями. И тог-да один прозаик, Владимир Санин, который никогда не писал стихов, вдруг стал извест-ным поэтом-песенником. Ещё за кого-то де-лал сценарии. — А вас не пытались привлечь? За тунеяд-ство, за антисоветчину? — Сначала нельзя бы-ло привлечь, потому что член Союза писателей. А когда уже исключили, ко мне на-чал наведываться участковый Иван Серге-евич Стрельников и спрашивать, на что я живу. Приходит, мнется: вот, дескать, Вла-димир Николаевич, вы понимаете, меня на-чальник послал, мне неудобно, но хотелось бы знать, вы вообще рабо-таете где-нибудь или не ра-ботаете? Я отвечаю, что, ко-нечно, работаю. А где? «Как где — вот здесь, за этим сто-лом. Писателем работаю». Вижу, у него в глазах уже что-то мелькает, лукавинка такая. «Владимир Николае-вич, но вас же исключили из Союза писа-телей». — «Иван Сергеевич, вы знаете, Тол-стого даже от церкви отлучили, но он остал-ся тем, кем был. Из Союза писателей исклю-чить можно, а из писателей исключить нель-зя». Но он опять стал канючить: начальник просит, напишите объяснительную запи-ску. Ну, хорошо, говорю, напишу. Помню её почти наизусть: «На запрос участкового Стрельникова сообщаю, что я пишу книги, которые издаются во многих странах мира, и, как всякий известный писатель, зарабатываю достаточно для того, чтобы прокормить себя и свою семью. Данное объяснение считаю исчерпывающим». И подписываюсь: «Владимир Войнович, член-корреспондент Баварской Академии изящных искусств, Французского ПЕН-клуба, почётный член Американского общества Марка Твена». Всё — участковый уходит. Тунеядец — член Баварской академии! А они всё-таки с такими вещами считались. Накололись ведь уже на Бродском. Но Бродский по их понятиям точно был тунеядец, у него никаких справок даже не было. Если бы он тогда уже был нобелевским лауреатом, они бы тоже его не тронули. Но он был никто, и то большой шум поднялся. А я всё-таки был уже известен на Западе, у меня к тому времени «Чонкина» на 30 языков перевели… Тем не менее, год этот участковый не приходил, но потом опять явился. «Владимир Николаевич, вы знаете, у нас сменился начальник, и он просит, чтобы вы написали ещё одну объяснительную записку». Я говорю: «А советская власть ещё не сменилась?» Он опешил: «Да вроде нет». — «А раз не сменилась, значит, старый ваш начальник должен был передать мою записку новому. А я там написал, что считаю объяснение исчерпывающим». Он никак не отставал, и тогда уж я сказал: «Хорошо, хотите, чтобы я работал? А вот если я пойду дворником в наше управление, как вы к этому отнесетесь?» — «Хорошо было бы». — «Так пойдите, — продолжил я, — и устройте меня». Он удивился: «Почему я? Вы идите сами». — «Ещё чего не хватало, это же вас не устраивает, как я работаю». А у меня уже замысел созрел — я же хулиган был. Думаю: допустим, примут меня на работу. Я надену фартук, метлу куплю, бляху себе достану, как у старорежимных дворников. Созову западных корреспондентов — а тогда ко мне как к диссиденту большой был интерес со стороны иностранной прессы, выйду с этой бляхой во двор и сфотографируюсь. После чего брошу метлу на землю и скажу: а теперь я объявляю забастовку до повышения зарплаты всем дворникам Советского Союза. И уйду… Но они, видно, поняли, что я задумал что-то коварное, поэтому вскоре отстали от меня. — Вот вы смеётесь, Владимир Николае-вич, а вообще, в такой ситуации, наверное, не до смеха. И если бы не ваш оптимизм природный да чувство юмора... — Ну, наверное. Но, скорее всего, у меня просто другого вы-хода не было. Потому что мне нужно было или сесть где-то в углу и съёжиться, или уже идти напролом. — Вы тогда не думали об отъезде? — Я уезжать не хотел, и даже принципиально. Потому что мне намекали, и много раз. КГБ ведь действо-вало самыми разными способами, часто да-же просто хулиганскими. И нападали на человека неугодного, и избивали, а потом его же тащили в участок и говорили, что он сам всех избил. А в моём случае были телефон-ные угрозы — мол, если не уберешься, то тебе чего-то там будет. Потом развешивали объяв-ления по всему городу: «В связи с отъездом в Израиль сдаю квартиру». С моим номером телефона. И шли бесконечные звонки. Сна-чала я отзывался, объяснял всем, что ошиб-ка. А потом понял, что это невозможно, по-тому что просто лавина звонков, телефон-ный террор какой-то. И тогда я взял магни-тофон и записал свой голос: «Говорит электронный секретарь. Владимира Николаеви-ча сейчас нет дома, говорите, что ему пере-дать, в вашем распоряжении сорок секунд». А у нас тогда не было автоответчиков, толь-ко слышал, что на Западе вроде бы были. Все терялись, тут же вешали трубку и, в конце концов, отстали. Потом мне прислали вызов из Израиля, где были перечислены я, мои ро-дители и сестра, жившие в провинции. Были указаны все адреса, имена-отчества — данные, которые даже мои друзья не знали. Я взял все эти бумажки, вынес на улицу так, чтобы ви-дели, — а я же знал, что за мной следят, — изорвал и выбросил. — А почему вы не хотели уезжать? Жить здесь — невыносимо, а там вас, такого оди-озного писателя, приняли бы на «ура». — Зна-ете, когда вас выгоняют, возникает чувство протеста. Мол, вы хотите, чтобы я уехал, вы меня выгоняете, а не уеду и всё. Но где-то к концу 70-х терпение мое уже кончилось... Кроме того, меня же в 75-м году ещё и отравили. Вызвали в КГБ, провели беседу. Но, ви-димо, им не понравилось то, что я говорил, и, когда вызвали второй раз, отравили. — Чем? — Я думаю, что сигаретами, точно не выяснил. И, конечно, для меня это бы-ло большое испытание. Мне и раньше угрожали убийством, было несколько прямых намеков. Один гэбэшник мне сказал так: де-скать, говорят про нас, что мы применяем страшные меры, политические убий-ства. Говорят, что и Виктора Попкова, художника, мы убили. А это не так. Он пьяный вышел из ресторана, полез в машину, а это была машина инкассатора, а инкассатор тоже был «под мухой», и он выстрелил. И смотрит на меня — как буду реагировать… Тогда я написал письмо Андропову: что мой «Чонкин» уже опубликован, и теперь всем вашим «инкассаторам» его уже не остановить, а со мной вы може-те делать всё, что угодно. И по-сле этого уже решил так. Мне 42 года. Ну, хорошо, будем счи-тать, моя жизнь кончена. Сколь-ко проживу ещё, столько и про-живу. Но проживу весело, и буду жить так, как хочу. Потому что можно было сидеть и трястись от страха. Или сдаться, и весь оста-ток жизни себя презирать. — Но момент отчаяния у вас был тогда? — Был, конечно. Почему в 80-м и уехал. До того я ведь не хо-тел уезжать. И жена моя говори-ла: имей в виду, я ни за что не уе-ду. А тут уже настолько все надое-ло, что я стал думать: зачем, соб-ственно, я здесь жизнь свою гро-блю? Писать уже сложно. Скажем, свою главную книгу о Чонкине я уже не мог продолжать, потому что она требовала благо-душного настроения, а у меня настроение было — хуже не приду-маешь. А тут ещё война в Афганистане на-чалась, Сахарова выслали. Говорю жене: мо-жет, правда, поедем уже? Надоело. Она кив-нула. Тогда я громко несколько раз сказал у себя дома: «Я готов уехать». И тут же появился человек под видом агитатора — тог-да были выборы в Верхов-ный Совет РСФСР. Спро-сил, почему не хожу на вы-боры. На что я ответил: не ваше дело. И тогда он мне сказал: «Владимир Никола-евич, мне поручено вам пе-редать, что терпение совет-ской власти и народа кончилось. Если вы не измените настоящую ситуацию, ваша жизнь здесь станет невыносимой». — «А моя жизнь уже невыносима, — говорю. — И если этот ваш ультиматум означает предложение покинуть страну, то я готов, если будут выполнены мои скромные условия. Так и передайте». А условия у ме-ня были такие: библиотеку и архив вывожу беспрепятственно, квартиру передаю роди-телям жены, телефон должен быть включен до моего отъезда — а он четыре года у ме-ня был выключен. Человек исчез. Спустя какое-то время через знакомых мне переда-ли встречные условия: я должен покинуть страну до Олимпиады. А ситуация на самом деле складывалась очень тяжелая. Родители моей жены были люди консерва-тивные, ее отец, старый больше-вик, сказал: «Как! Куда? В эту фа-шистскую страну?!» А мы собра-лись в Германию. Мать её жут-ко переживала, говорила, что ес-ли мы уедем, они умрут... Жена сказала, что не может ехать. «Ну а что делать? Я уже договорился, ты понимаешь, что с КГБ шу-тить нельзя?» — спросил я. — «Да-вай уедем хотя бы после Нового года». Я через своих знакомых передал «туда»: до Олимпиады не уеду, но если вы боитесь, что буду ставить какие-то «рекорды», то я обещаю этого не делать, и на вре-мя игр покину Москву. Те, видно, не ожидали от меня такой нагло-сти, но делать им было нечего — согласились. Мы уехали на всё ле-то из Москвы. В это время мать жены, не выдержав переживаний, умерла. Отец поехал к нам, чтобы сообщить о смерти, и возле подъ-езда упал и тоже умер. И у меня в тот день разыгрался приступ — чуть Богу душу не отдал, давление скакало страшно. После этого я несколько дней пролежал, роди-телей жены похоронили без меня. И тогда я передал через тех сво-их знакомых, что теперь уже го-тов уехать немедленно, без всяких условий. Спустя некоторое время мне подсунули под дверь пригла-шение прийти в ОВИР. — О жизни в эмиграции не спраши-ваю — это отдельная эпопея. Ска-жите лучше, что чувствовали, когда прие-хали в Москву в 89-м? — Вернулись же, можно сказать, на белом коне! У меня были чувства противоречивые. Да, «Чонкина» здесь уже на-печатали в журнале, причем тиражом небыва-лым — 3,5 миллиона. Но всё это выглядело как-то очень странно. Сама встреча в аэропорту была смешная. Во-первых, ко мне тут же под-бежали телевизионщики. «Вы рады, что прие-хали?» — «Да, очень рад». — «Наверное, хотите кого-то поблагодарить?» — «Не хочу, — ска-зал я, — потому что приехал в свою страну и не обязан никого благодарить». Наверное, это было хамство с моей стороны. Какое-то время спустя я встретил одного из тех телевизионщиков, и он мне сказал, что они должны были дать этот репортаж в программу «Время», но когда везли плёнку в Останкино, им по рации передали, что, дескать, можете не спешить, сюжет не выйдет. — Вы видели тех ваших коллег-писателей, которые в 1974 году исключали вас из Со-юза? — Практически не видел. Одного встретил в поликли-нике — он как-то заискиваю-ще начал со мной здоровать-ся. А другие, когда их обо мне спрашивали, обычно го-ворили: это не я, я не пом-ню, все такие были, такое было время. — Обида осталась? — Оби-да?.. Да нет, пожалуй. У меня осталось только презрение. Я готов простить каждого. Но только для этого нуж-но попросить прощения. Но никто прощения не просил, поэтому и я никого не про-щаю, а отношусь с презре-нием. И относился, и отно-шусь. — За эти 20 лет ни разу не по-жалели о том, что вернулись назад? — Нет, не пожалел. Во-первых, хотел быть свидете-лем того, что здесь происхо-дит. Одно время даже думал быть участником. Кроме то-го, я же не в западню прие-хал. Хоть сегодня могу взять и уехать. — Но вам же, наверное, пи-сать не о чем? Сатира здесь кончилась. — Нет, писать есть о чём, писать всегда есть о чём. Не может быть такого времени, чтобы не о чем было писать. А насчёт сатиры — есть же олигархическое общество. — Вы о нём пишете? — Нет, не пишу. Я уже ста-рый, пусть молодые пишут. Хотя сейчас начал одну вещь. Не знаю, напишу или нет, но она о современной жизни. — Значит, мемуары ещё не финальная точка? — Вы знаете, после мемуаров, согласно логике, должен следовать некролог. Но я надеюсь, что в промежутке ещё чего-нибудь будет... http://interviewmg.ru/450/
полная версия страницы