Форум » Наука, культура. » Экология русского начала » Ответить
Экология русского начала
440Гц: В последнее время всё чаще любое открытое критическое отношение к трагическому положению жителей России у многих вызывает ярость и стремление обвинить в русофобии. Позиция страуса и уход от реалий не спасёт страну и её жителей. Попытка хотя бы посмотреть открыто в глаза проблемам - первый шаг, желание задуматься, чтобы искать пути решения проблем. Разговор пойдёт о возможностях и путях оздоровления нации. Для начала, честный анализ, что мы имеет? Одно из мнений, Андрей Кончаловский о России: "Ужаснись сам себе".
Ответов - 10
Алексей Трашков: 440Гц пишет: Для начала, честный анализ, что мы имеет? Следующий вопрос - кто виноват? В неграмотности россиян виноваты американцы По мнению депутата Ирины Яровой, от нынешних неправильных учебников ребенок тупеет, и его становится легко оболванивать В Госдуме прошли слушания на тему низких результатов ЕГЭ в этом году. Депутат Ирина Яровая констатировала: "Снизили до 24 баллов минимальный балл по ЕГЭ по русскому, это чрезвычайная ситуация, хуже уже некуда. Этим мы констатируем, что русский язык сегодня дается в школах на уровне чуть выше двойки. Надо разбираться". И депутаты тут же разобрались. Виновными в неграмотности российских школьников оказались американцы – это они перепортили нам все учебники, и тратили на это - ни много ни мало - по 40 млрд руб. ежегодно. "Те, кто поработал на деньги Сороса, они хорошо поработали, - продолжила Яровая. - Мы одну дырочку в учебниках найдем, залатаем, и тут же на другую наталкиваемся". Затем депутат принялась за статистику Рособрнадзора: "Есть ложь, есть наглая ложь, а есть статистика. Не надо оправдываться, мы все уже знаем». Слово дали гендиректору Центра политической информации Алексею Мухину – по его мнению, современные учебники не позволяют ребенку получать целостную картину мира, они создают "одномерные концепции". Виноваты в этом американские НКО: "В 2010 году они потратили в России 7,6 миллиарда рублей, в 2013-м – уже 29 миллиардов, то есть траты выросли в разы, воздействие перешло в военную фазу", - сказал Мухин. Задача этих НКО - формировать у российских школьников сознание собственной политической неполноценности, а также положительное отношение к радикалам: "Все это можно отследить по учебникам истории", - констатировал Мухин. На взрослых россиян американцам влиять сложнее: "у них еще сохраняется здоровый заряд духовных скреп". Но США не сдаются, "финансируют диверсионные программы". Так, некий фонд "Маккарто" на извращение одного только учебника по истории выделил $4,25 млн, а таких фондов в России орудуют десятки, и учебников по истории развелось видимо-невидимо: пойди тут разберись, какие из этих учебников уже развратили американцы, а в каких еще есть духовные скрепы. Особенно активно извращенные учебники внедряются США в российских регионах. "Не надо думать, что они хотят изменить русский язык из любви к искусству, - продолжил Алексей Мухин свои разоблачения. - Запад хочет внушить нашим школьникам мысль, что мировые ресурсы принадлежат не им, а мировому сообществу". По мнению Ирины Яровой, от нынешних неправильных учебников "ребенок тупеет, его становится легко оболванивать". Еще больше напугала собравшихся заместитель председателя комитета Госдумы по науке и образованию Любовь Духанина - из ее слов выяснилось, что в Японии придумали социальную сеть, в которой "одни смайлики, вообще писать не надо". И вот в этой сети уже состоят десять тысяч неразумных японских детей. У нас в ЕГЭ снова вводят сочинение. А смогут ли российские школьники его писать, или разучатся, если к нам придут такие вот социальные сети из одних смайликов? Вся статья http://www.utro.ru/articles/2014/07/04/1203629.shtml
Дед: Так эти фонды еще и растяжки вешають... хулюганы! А этот, даже не знаю как его назвать, а!- депутат-эколог, борется... http://www.ntv.ru/novosti/1112596/
440Гц: Разговор пойдёт о возможностях и путях оздоровления нации. Весь Антик - на свалку, средние века - туда же, нация станет просветлённая, прозрачная и образумится до совершенства... А пока, дураки и дороги - остаются достоянием нации.
440Гц: Алексей Широпаев Наша страна глубоко (а, может, и безнадёжно) больна, однозначно. Она крайне опасна для окружающих — опасна тем более, что её неадекватность оправдывают и подогревают искусные скрипачи и музыканты, великолепные танцовщики и яркие режиссеры. Россия сошла с ума не только на уровне Путина и Кремля. Она сошла с ума на уровне своей некогда великой культуры — а это неизмеримо страшнее. Она сошла с ума на уровне СОВЕСТИ. Позор Композиция художника Андрея Будаева.Первый съезд союза писателей СССР, 1934 А что, собственно, в нашей стране изменилось? Я вспоминаю ясное московское лето 1981 года. В Музее Изобразительных искусств им. Пушкина (мы его всегда называли просто Пушкинский) проходит потрясающая выставка: «Москва-Париж». Это было, не побоюсь сказать, эпохальное событие в культурной жизни СССР. Выставка, с одной стороны, открывала мир великого русского авангарда, а с другой — показывала его связь с западным авангардом, раскрывала тончайшие и глубокие взаимосвязи и взаимовлияния нового искусства России и Запада. Именно там, на стендах этой выставки, мне впервые довелось увидеть ранние сборники русских поэтов-футуристов. Помню волшебное впечатление от соприкосновения с легендой, оставшееся со мной на всю жизнь. Выставка оказала огромное влияние на многих и для многих стала своего рода духовной школой. Значение выставки далеко выходило за рамки культуры. Выставка стала общественным явлением. Это было первое дуновение будущей перестройки. «Москва-Париж» накладывалась на скудную информацию о событиях в Польше, что рождало особый настрой. Вообще Пушкинский музей был какой-то отдушиной западничества. В нём всегда витало что-то неуловимо диссидентское. Там я впервые увидел импрессионистов, Ван Гога, Гогена, Матисса. Роль этого музея в моём формировании переоценить невозможно. Музей всегда старался быть неким духовным центром для передового общества. Помните стихи Вознесенского: «Есть русская интеллигенция/ Вы думали, нет? Но есть...». Вот Пушкинский всегда старался быть домом для русской интеллигенции. Вспомним камерные, такие московские «Декабрьские вечера» с Рихтером. В общем, Пушкинский — это очень важная, существенная часть моей жизни, без которой меня — такого, как я есть — просто не было бы. И все эти годы во главе Пушкинского музея стояла Ирина Антонова. И вот. Новость. 11 марта в СМИ появилась информация о верноподданнейшем «коллективном письме деятелей культуры в поддержку президента Путина по Украине и Крыму». Его уже подписали более СОТНИ человек — и желающие «отметиться» всё прибывают! Нет, я понимаю, почему среди подписантов — «великая русская певица» с говорящей фамилией Бабкина. Но почему рядом с именем Бабкиной стоит имя Ирины Антоновой мой разум понимать отказывается. Она-то как оказалась в этой «чёрной сотне»?? Почему?? Как так у нас получается, что человек, имеющий за плечами «Москву-Париж» и «Декабрьские вечера», выставки Дали и Кандинского, заявляет себя душителем свободы, подписывается в поддержку кремлёвского империализма, не брезгуя компанией? Я понимаю, почему среди подписантов фигурирует артист Алексей Баталов — что с него взять, с советского-то человека, с младых ногтей воспитанного на бездумной ненависти к «фашистам-бендеровцам»? Но вот почему я в этом списке вижу имя Павла Лунгина, создателя блистательного, освобождающего фильма «Такси-блюз», а также фильма «Царь», раскрывающего патологию абсолютной власти — не понимаю. Не понимаю, почему теперь Лунгин решил поддержать своим именем ту самую патологию власти. Не понимаю, почему он смог разглядеть её в Иване Грозном, но не разглядел в Путине. Мне понятно, почему среди подписантов значатся «поп-исполнители» Николай Расторгуев и Олег Газманов. Последний недавно отметился публичным исполнением песни, где в качестве «моей родины» перечислялись республики бывшего Советского Союза. Латыши справедливо потом ставили вопрос о недопущении Газманова на территорию Латвии. С этими эстрадными патриотами и их «комбат-батянями» всё предельно понятно. Ясно, что рядом с ними в качестве подписантов должны были встать (и встали) плечом к плечу артист Михаил Пореченков и, разумеется, режиссёр Фёдор Бондарчук. Понятно, что съехавший на почве православия талантливейший Николай Бурляев и коммунист (прежде — художник) Владимир Бортко также не остались в стороне. Это всё, повторяю, понятно. Непонятно другое. Вы мне объясните, как рядом с их именами под этим позорным письмом появились имена скрипача Владимира Спивакова и пианиста Дениса Мацуева? Почему они, интеллигенты, элита мировой культуры, поддержали агрессию и лживую антиукраинскую пропаганду? Как они смогли поставить себя на одну доску с путинскими гопниками, недавно осквернившими в Донецке памятник Тарасу Шевченко? Что ж это за внутренняя порча такая? Нет, я понимаю, каким образом в этой грязи оказались маэстро Юрий Башмет и изысканный мастер джаза Игорь Бутман. Башмет (как, впрочем, и Антонова) был доверенным лицом Путина на последних «выборах», а Бутман — давний член «Единой России». Коготок увяз — всей птичке пропасть. Но вот о чём думал родившийся в Тбилиси Николай Цискаридзе, ставя свою подпись? Уж точно не о Грузии августа 2008-го, чуть было не раздавленной гусеницами российских танков. Почему в нём-то не шевельнулось ничего из тех чувств и мыслей, что вывели в 1968-м на Красную площадь горстку подлинных интеллигентов с протестом против вторжения в Чехословакию? Мне понятно, почему я вижу подпись, скажем, Карена Шахназарова. Теперешний патриот Шахназаров — это совсем не тот человек, который когда-то, чуть ли не в конце 80-х, снял замечательную сюрреалистическую притчу «Город Зеро», одно из лучших кинематографических раскрытий пресловутой «тайны России». Я не спрашиваю, почему под письмом стоит подпись Олега Табакова, полностью превратившегося в старого циничного придворного шута. Мне непонятно другое: почему под этим письмом стоит подпись Алексея Учителя, автора тонкого и абсолютно нонконформистского фильма об Иване Бунине («Дневник его жены»)? Как имя Учителя оказалось в одном столбце с именами Бабкиной, Газманова и абсолютно деградировавшего Говорухина? Почему и он не смог или не захотел понять то, что сейчас происходит в Украине — Украинскую революцию? Вот, скажем, режиссёр и актёр Андрей Смирнов, постановщик замечательного фильма «Жила-была одна баба», впервые правдиво показавшего Тамбовское народное восстание 1920-21 годов. Смирнов, кстати, блестяще снялся в вышеупомянутом фильме Учителя в роли Бунина. И вот теперь Андрей Смирнов и Алексей Учитель оказались по разные стороны баррикад. Андрей Смирнов наряду с другими российскими кинематографистами подписал обращение с протестом против интервенции в Украину. В отдельном письме сказал своё слово и Александр Сокуров — честь ему и хвала: Я поражен этой абсолютной влюбленностью в войну. Как будто речь идет не о российском народе, не о чести, не о жизни, а об участии в какой-то игре. Мы сыграли в Олимпийские игры, получилось хорошо, это какое-то опьянение, как какая-то наркотическая зараза, как будто мы насовершали всяких разных преступлений и нам это понравилось, и нам уже ничего не страшно... Мы не один народ с украинцами, мы разные. У нас внутренне разные культуры. Не зря украинцы всегда хотели жить отдельным государством. Да, мы близки, у нас есть много похожего, но это не означает, что мы один народ. Это совсем не так. Мы разные и нам эту разность нужно уважать и ценить. Мне кажется, что некое страшное затмение нашло на многих русских людей. А это означает, что все те проблемы, все те грехи народа, которые были совершены в сталинское время, те страшные репрессии, неразрешенные и непокаянные грехи, все это сейчас всплыло на поверхность и начинается заново. Мы и тогда, как народ, поступили плохо, поддерживая репрессивный сталинский режим, прославляя все то зло. Мы не покаялись, мы не посчитали все это ошибкой... Вот он, голос подлинной русской интеллигенции. А что касается тех, кто подписал письмо позора... Это совершенно другая генерация. Несмотря на разницу в возрасте и степени таланта, подписантов объединяет общий совковый внутренний генезис. Это не интеллигенция, а прикормленная и услужливая дворня по части культуры (я не оскорбляю, а просто констатирую факт). У неё есть свои духовные отцы. Мне вспоминается яркий эпизод из жизни одного из них. Рассказывают: после того, как советский гимн, звучащий и поныне, был написан и высочайше утверждён, Сталин спросил Сергея Михалкова, чего он хочет для себя лично. И что же вы думаете? Поэт Михалков выдал высший пилотаж холуяжа — нечего сказать, продвинутый папа был у режиссёра Михалкова. Он попросил у Сталина не дачу, не машину, не квартиру, а сталинский карандашик, которым вождь вносил исторические поправки в текст гимна. И получил-таки этот волшебный карандашик. Ну и в придачу, вероятно, дачу, машину, квартиру... Видать, сталинский карандашик свербит в одном месте у подписантов позорного письма. Они многое получат, всё — кроме чести принадлежать к русской интеллигенции. У них был шанс оказаться в одном ряду с Радищевым, Герценом, Пастернаком, Солженицыным. Но они предпочли встать в хвост позднему Максиму Горькому, «красному графу» Толстому, Сергею Михалкову, Михаилу Шолохову, требовавшему с партийной трибуны расправиться над инакомыслящими. Они отныне заодно с теми, кто восхвалял сталинский поход против Финляндии, оккупацию Прибалтики; они заодно с теми, кто молчал о Венгрии в 1956-м и о Чехословакии в 1968-м. Они могут утешаться тем, что и Пушкин призывал к подавлению Польского восстания — так ведь этот чёрный факт ничего не прибавил к чести Пушкина, в лучшем случае. Они не ведают, что подписали не просто письмо — они подписали ДИАГНОЗ в отношении России; ибо, если деятели культуры поддерживают и одобряют агрессию, подавление свободы другого народа, это свидетельствует о серьёзнейшей патологии общества, патологии сознания и духа. Наша страна глубоко (а, может, и безнадёжно) больна, однозначно. Она крайне опасна для окружающих — опасна тем более, что её неадекватность оправдывают и подогревают искусные скрипачи и музыканты, великолепные танцовщики и яркие режиссеры. Россия сошла с ума не только на уровне Путина и Кремля. Она сошла с ума на уровне своей некогда великой культуры — а это неизмеримо страшнее. Она сошла с ума на уровне СОВЕСТИ. Путинский гопник-погромщик, засланный за небольшие деньги в Харьков и Донецк, и высокооплачиваемый виртуоз Мацуев, вкусивший сладости официоза на закрытии Олимпиады, отныне идут рядом. И этот чудовищный союз разрушит Россию. Ибо он генерирует дикость. Он благословляет и поощряет взбесившегося холопа и хама. Подписанты обанкротили смысл и честь русской культуры. Их не отвратила даже вопиюще-лживая стилистка письма: ...Мы хотим, чтобы общность наших народов и наших культур имела прочное будущее. Вот почему мы твердо заявляем о поддержке позиции президента Российской Федерации по Украине и Крыму. Очевидно, по мнению подписантов, «прочное будущее» общности «наших народов» обеспечивает законспирированная путинская военщина, «зелёные человечки», под чьими дулами и состоится «референдум» о «воссоединении» Крыма с Россией. Однако на лжи и насилии никакой полноценной общности не построишь. Отныне, слушая выступления Башмета, Спивакова, Мацуева, следя за балетными пируэтами Цискаридзе, смотря очередной фильм Учителя, слушая искусствоведческие рассуждения Антоновой, люди во всём мире будут помнить, что эти замечательные деятели культуры заявили себя врагами свободной Украины и поджигателями ВОЙНЫ. Они поддержали нагнетание животной истерии в обществе и одобрили сползание к новой сталинщине. Не перевесит ли только лишь одна подпись многие заслуги на ниве культуры? P/S Кстати. А не попадут ли теперь некоторые подписанты, любящие гастролировать за рубежом, под действие санкций в отношении России? На мой взгляд, это была бы полезная воспитательная мера. Зачем Западу видеть у себя путинских «полпредов» от культуры? Пусть несут ответственность вместе с властью, которую поддержали. http://rufabula.com/articles/2014/03/14/dishonor
440Гц: «…А неученье — тьма!» Общественный деятель, филолог, историк, писатель Мариэтта Чудакова 17 ноября 1-й замминистра образования Наталья Третьяк сообщила: к 1 марта 2015 года будут подготовлены новые школьные учебники истории, разработанные в соответствии с единым историко-культурным стандартом Лет пять назад спросила я своих студентов — четверокурсников Литинститута: «Знакома ли кому-нибудь из вас такая фраза, с вызывающе-гордой интонацией: «Мы университетов не кончали!»? Лес рук поднялся, господа, лес рук! ВСЕМ — понимаете, всем! — была известна эта фраза и с этой именно интонацией… Фраза, вошедшая в российский быт лет за семьдесят до их рождения. И уже лет через десять — пятнадцать утратившая ту почву, на которой она родилась. То есть, даже бабушки мои вряд ли застали ее в детстве в живом «трамвайном» исполнении. А фраза оказалась живучей! И, значит, может сегодня расправить лепестки… Напомню про почву. По «ленинской» конституции, начиная с 1918 года, «эксплуататоры» не допускались к управлению государством, то есть лишались избирательных прав, за что и получили именование «лишенцев». В «эксплуататоры» зачислили подавляющее большинство российских граждан с университетским образованием. Почему? Да просто потому, что ни они, ни их жены не стояли у плиты, — у них были кухарки (кухарка была и в Шушенском у ссыльного Ленина). Значит, по Ленину, до Октября они были эксплуататорами, и за это не могли теперь избирать и быть избранными — в отличие от их бывших кухарок, которые «университетов не кончали» и получили, наконец, полное право этим гордиться. Родителям Ленина повезло — умерли до Октября. Иначе и статский советник И.Н. Ульянов неминуемо попал бы в «лишенцы», как и его жена, — в многодетной семье была-таки челядь («наемный труд»). В декабре 1936 года была принята «сталинская» конституция (автором ее был главным образом Бухарин, расстрелянный через год с небольшим) — «лишенцев», больше не было, все взрослые граждане страны получали равные права; сразу после этого террор приобрел массовый характер, невиданный размах. http://www.newtimes.ru/articles/detail/90365/
Joker-Point: Не сводите с ума Россию Тина Канделаки,телеведущая, продюсер Последние дни я много думала и пыталась понять, что же сейчас так сильно раздражает. На фоне того, что изучение иностранных языков убивает традиции, а фильм «Левиафан» позорит страну, наконец сформулировала для себя, что меня пугает больше всего, – мракобесие. Читаю и не понимаю, как верить в серьезность этих намерений: «В Думу внесензаконопроект о запрете на оборот и хранение долларов в России». В течение года население будет обязано обменять американскую валюту на рубли, а потом полиция получит право конфисковывать у граждан доллары без компенсации. Господа, вы серьезно думаете, что экономическая мощь появляется оттого, что просто так захотелось? Это наглядный пример мракобесия как будничного явления нашего медиаландшафта. Почему-то исторически сложилось, что в России основной дискурс в публичном поле разворачивается якобы между либералами и консерваторами, западниками и славянофилами, снова либералами и силовиками, можно называть их по-разному. Но главный и неистребимый наш враг всего один – непроходимое, упрямое и вязкое, как болото, невежество. И невежество это исходит как со стороны власти, так и со стороны оппозиции. Оно всплывает на поверхность и дает о себе знать в таких вот заголовках: «Студентам в Высшей школе экономики прочитали лекцию о заряженной воде», «Депутат Яровая назвала изучение иностранных языков угрозой для российских традиций», «Вымысел об убийстве Иваном Грозным своего сына был результатом информационной войны». Или с другого фланга уже оппозиционные мракобесы уверены, что «на месте библиотеки ИНИОН построят торговый центр». Люди, остановитесь! С какой стати важной частью повестки дня становится инициатива запретить выдавать водительские права геям и транссексуалам, и почему я, как гражданин, становлюсь невольным участником этого идиотского обсуждения? Или возьмем ситуацию вокруг нового фильма Звягинцева. В Самаре группа общественников направила в мэрию письмо с требованием уволить из местного театра Валерия Гришко, сыгравшего в «Левиафане» архиерея: «Созданный им образ является циничной и грязной пародией на русский православный епископат». Вы на самом деле считаете, что, если вы уволите артиста, страна станет лучше? Вы зачем засоряете людям мозги? Не сводите с ума Россию! Невежество часто маскируется под религиозность, патриотизм, космизм, просвещенный национализм, западный либерализм еще какой-нибудь «изм». Мракобесы прикрываются риторикой славянофилов, твердят про мессианство русского мира и особый путь России. Но даже апологет николаевского режима, профессор Московского университета Михаил Погодин, стоявший у истоков теории официальной народности, сам же и развеял идею особливости русского пути. В своих знаменитых «Историко-политических письмах» он писал: «Прежняя система отжила свой век». Это было в 1856 году – сразу после Крымской войны. Недавно в издании «Коммерсантъ Власть» публиковали интересный материал о так называемой «третьей силе» в российской политике, которая брала свое начало еще в столыпинском кабинете: помимо либералов и консерваторов, автор, доктор исторических наук Александр Пыжиков выделяет технократов. Столыпин не один делал историю, ему помогали такие министры, как Коковцов или Тимашев – прагматики, стремившиеся балансировать между либеральными и консервативными подходами ради достижения единственно возможной цели, то есть блага России. Можно с большой долей уверенности сказать, что такие управленцы, как Лавров, Шувалов, Никифоров, Шойгу, Мантуров, – это и есть наши современные технократы. Вот есть они. Других пока нет. В прошлые месяцы героями новостных хроник были министр обороны и глава МИД. Усилиями технократов был проведен крайне прогрессивный и современный закон «О промышленной политике». Технократы же двигают страну в сторону цифрового равенства. А сейчас по понятным причинам на авансцену выходит куратор экономического блока в правительстве – Игорь Шувалов. За все то время, что я наблюдаю Шувалова, он никогда не производил впечатление неадекватного человека и мракобеса. Он – один из тех людей в правительстве, которые понимают, что реформы в нашей стране не то чтобы невозможны, но даются с огромным трудом. Общество наше – косное и отталкивает изменения. Госаппарат тоже не готов меняться. И, наверное, другого пути внедрения реформ, кроме постепенного и аккуратного, если мы не хотим больших издержек, и быть не может. Сегодня либералы в оппозиции критикуют антикризисный план за отсутствие политических реформ. Хочу напомнить, как во время подготовки манифеста об отмене крепостного права Константин Кавелин писал: «В России нет политического вопроса, а есть вопрос административный». Давайте не будем политизировать антикризисный план. Пусть правительство будет чуждо какой-либо идеологии, тем более когда речь идет о делах экономических. Шувалов и другие технократы – прагматики чистой воды, потому они создали план динамический, способный успевать за стремительно меняющимися событиями. И отдельно я бы отметила, что в отличие от плана семилетней давности сегодня, помимо традиционной финансовой помощи банковскому сектору и промышленности, предполагается как раз целый ряд если не структурных преобразований, то предпосылок к ним. Общественность, так яро критикующая правительство, мне кажется, не очень хорошо себе представляет, кто ее настоящий враг. Воевать нужно с мракобесами, с теми, кто предлагает национализировать ЦБ и установить курс доллара в 65 копеек и делает это потому, что прекрасно понимает: этого никогда не будет. Бояться нужно тех, кто занимается подменой ценностей и упрощением. Мракобесы своим стремлением закрыть страну как раковину, сдвинуть ее на некий «особый путь» сбивают людям фокус с созидания на разрушение. Именно эти люди оказываются большими врагами России, чем ими же проклинаемые «национал-предатели». Не думала, что буду когда-нибудь пугать людей Белинским, но очень хочется в этот раз: «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия – что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною». От себя добавлю: нас туда не тащите. согласен
440Гц: Русский сон Часовая неигровая картина повествует о том, как течет жизнь в сегодняшней русской провинции. Живущая в России с 1985 года Марина Алби – бывшая американка итальянского происхождения, ныне российская гражданка, прежде журналист, организатор телемостов между Россией и Америкой, бизнес-леди, преподаватель филфака, учитель йоги и многое, многое иное – отправляется в духовное путешествие в сердце страны. Ее глазами мы видим проблемы, радости и саму «ткань» жизни малых русских городов и селений. Ее путешествие посвящено поискам русского героя, которого она и находит в конце фильма. Встреча с ним открывает ей простые и великие истины. http://www.sima.spb.ru/_past/index.php?Kako%2Fkino%2FSam_v_kino
440Гц: «Не надо думать, что большинство россиян — гопники» Интервью психолога Людмилы Петрановской Фото: Светлана Холявчук / ТАСС Людмила Петрановская занимается исторической и политической психологией — ее последние публичные выступления посвящены общественной депрессии, выученной беспомощности, постсоветской травме поколений и психологии бедности. Специальный корреспондент «Медузы» Катерина Гордеева поговорила с самым востребованным семейным психологом России о «некрасивой» национальной идее, обнищании страны и «накопленном жире», замедляющем катастрофическое падение уровня жизни граждан. — Про вас говорят, что вы лучше других чувствуете, угадываете настроение времени. И вектор того, куда все пойдет дальше. В какой, по-вашему, точке мы находимся? Кажется, пик агрессии всех по отношению ко всем пошел на спад. — Да, был момент, когда агрессия расползалась во все стороны. Причем в основном по горизонтали, потому что вертикальный способ ее выражения был полностью перекрыт. И эта сдавленная агрессия переливалась через край: помните, был даже случай — какая-то женщина, не получив в банкомате денег, поколотила ребенка? Такая агрессия — следствие общего чувства несчастности, связанности рук и невозможности никуда обратиться со своими проблемами, которые копились, копились и накопились уже через край. Но это состояние — горизонтальной агрессии — мне кажется, скоро закончится, потому что все-таки весь этот запрет на ее выражение по вертикали держался ни на каких ни на репрессиях, а на социальном договоре [между гражданами и властью]: у вас повышается уровень жизни, а вы к нам не лезете, мы делаем, что хотим. И это всех устраивало. — Тот самый обмен свободы слова на колбасу? — Я бы не ставила вопрос так радикально. Люди в нашей стране настолько давно и так долго жили плохо и бедно, рискуя в любой момент все потерять, что передышка, сытый покой и возможность с головой окунуться в вытесненное в советское время счастье потребления — это как раз то, что было остро нужно. И в этом смысле население использовало сытые двухтысячные для восстановления внутреннего баланса. — Отдали дань тому самому, глубоко порицаемому в советское время мещанству? — Типа того. Понимаете, ситуация, в которой какая-то часть личности, какая-то потребность отправляется в Лету — она ненормальна. А давление в этой области шло со всех сторон. Та же «Комсомольская правда», которая сейчас воспевает резиновые сапоги, в советское время писала о том, что хотеть джинсы — это аморалка, вещизм, добывательщина и так далее. Поэтому благополучие, которое на нас в двухтысячные снизошло, мне кажется, имело терапевтический характер. Эта часть нас вылезла из гетто и хоть немного, черт побери, «на лабутенах» погуляла. — То есть вы не осуждаете тех, кто в 1991-м выбирал не свободу, как все твердили, а как раз джинсы и колбасу, да? — Никто не выходил на площадь ни за джинсы, ни за колбасу, ни за свободу. Смена власти, смена строя вообще происходит немного иным образом: в какой-то момент складывается национальный консенсус — все решают, что так, как было, больше быть не может. Все. Умерла, так умерла. И вот все мы тогда, в 1991-м, именно так и решили. Мне кажется, что сейчас общество находится в одном шаге от того, чтобы снова принять такое решение. — Вы верите в неизбежность этого? — Это не обязательно про какую-то революцию. Просто в какой-то момент все понимают, что Бобик сдох. — Но сам Бобик, кажется, так не считает. — Переворот 1991 года произошел совсем не потому, что кто-то ходил на какие-то там митинги. Просто Бобик сдох, и голос его тут же стал совещательным. В это пока трудно поверить, но на наших глазах этот голос тоже теперь становится совещательным. Потому что общественный договор, который Бобик заключал: кто девушку ужинает, тот ее и танцует — прерван. Причем не по вине общества. И возобновить его невозможно: когда ужинать не на что, вряд ли девушка захочет танцевать. Митинг на Манежной площади, 1991 год Фото: Андрей Соловьев / ТАСС — А как же настроения «настоящих патриотов России»: мы потерпим, мы привыкли, главное, чтобы врагам пришлось несладко? — Когда были эти настроения? Два года, год, полгода назад максимум, когда уровень жизни еще толком не начал падать, а грозить шведу уже было модно. Теперь вернулось это забытое чувство нехватки денег до зарплаты. Это не на машину не хватает, не на рестораны, не на аквапарк. Не хватает на поесть! И вот тут как раз подавляющее большинство людей не обнаруживают в себе сил терпеть. Другой вопрос, что все последние годы мы жили достаточно хорошо, с большим запасом, то есть даже при нынешнем падении рубля уровень жизни будет проседать не катастрофически, а более-менее плавно. И очень по-разному в разных регионах — в зависимости как раз от накопленного жира. Где-то сразу все рухнет, где-то продержится подольше. Но общий смысл везде одинаков и предельно ясен: эту власть без денег больше не за что любить. — Да любую власть, в общем-то, не за что. — Не скажите. Большевики, по крайней мере, приходили к народу с красивыми и светлыми идеями, способными завораживать и заражать. Неслучайно за ними шли действительно большие и интересные художники, писатели, режиссеры, которые слушали музыку революции. Да, они умирали от голода и расстрелов, но они вштыривались всеми этими крутыми идеями, потому что там было чем вштыриваться. А у Путина и компании никаких красивых идей нет. — Идея о России, вставшей с колен, которую все боятся, довольно популярна. — Во-первых, это некрасивая идея — в отличие от коммунистических идей, которые правда светлые и высокие. Это идея гопника из подворотни, и все это знают. И не надо думать, что большинство россиян — эти самые гопники и есть. Эта лицемерная позиция либеральной общественности мне известна и для меня неприемлема. Кант учил, что моральные чувства у всех разумных людей одинаковы. И в этом смысле идея о том, чтобы нас все боялись, может быть, очень приятна в том смысле, что если я всех боюсь, то когда меня все боятся, мне бояться нечего — но это, скорее, о тайных потребностях. Мне не кажется, что много людей всерьез думают про Третий Рим и о народе-богоносце. Таких пассионариев — какие-то ничтожные проценты, единицы. Обычных людей, как правило, интересует то, какие у власти есть идеи о том, как мы будем жить дальше. И вот тут — проблема. Такое ощущение, что нас тянут вспять, в Средневековье, к кастовому обществу, к какой-то доиндустриальной России. — Ну, это не вчера стало понятно. — Да. Но все обостряется в ситуации, когда социальные обязательства снимаются, образование, медицинская помощь становятся менее доступными, а денег на покупку того, чего нет в свободном доступе, нет — и взять их неоткуда. Все же это видят! И общество задается вопросом: а с какого перепуга мы вообще эту власть должны любить? — Хорошо, перестали любить. Но просто не любить — этого для перемен мало. — Правильно. Поэтому надо что-то делать: ты можешь не любить и пить, или не любить и принимать наркотики. Это не работает. И следующий вопрос — это социальная технология: я не люблю и что я делаю? Увы, с социальной технологией у нас все очень плохо. Ее годами разрушали, давили и крушили. Сейчас в этом смысле мы голые. Мы не знаем, что нам делать, когда мы недовольны, и каким способом действовать. — Петицию написать. — Это максимум, на что способно наше общество, да. А вот взять за жабры местную власть и добиться, чтобы было так, как ты хочешь, — это как будто бы не про нас. И тут, конечно, не обошлось без нашей прекрасной либерально-демократической оппозиции, которая, как только люди начинают ставить вопросы, касающиеся своих конкретных ситуаций, ахает и разводит руками: «Ай-ай, они же быдло, они продолжают любить Путина! Мы не будем им помогать! У них там, у быдла, Сталин на фотографии, они ему идейно близкие». И дальше в том же духе. Знаете, меня всегда поражает, насколько наша власть и наша либеральная оппозиция похожи: у них одинаковое презрение к людям и похожая риторика. — Что должен делать в этой ситуации человек, который ни к кому примыкать не собирается, но перемен хочет? Теория малых дел, кажется, не работает. — Она не работает в том случае, если вы говорите: «Я вот дерево посажу, ребеночку помогу, бабушку через дорогу переведу. И все». И дальше ни-ни. Но голову-то поднять — и что мы видим? Что есть более общие проблемы: например, наш мэр, который ворует деньги и не ставит светофоры, и поэтому нужно бабушку переводить через дорогу. Можно закрыться от этого рукой и сказать: ах, это все слишком сложно для меня — я только про бабушек. Но это же такое осознанное снижение, девальвация. В норме эта история малых дел переходит в гражданскую активность, развиваясь снизу вверх: сначала люди переводят бабушек, потом задалбываются их переводить и спрашивают: а светофор где? И идут — сперва безо всяких плохих мыслей — к власти с вопросом: вы знаете, у нас тут бабушки идут и идут через дорогу, можно нам светофор? А те уже начинают пальцы кидать: не ваше дело! Или врать. В этом месте у граждан появляется справедливый вопрос: а какого хрена? — И они красиво формулируют его в фейсбуке, например. — Неправильно. Граждане говорят: «А мы за вас в следующий раз не будем голосовать». — «Да какая разница, как вы будете голосовать? Как подсчитаем, так и подсчитаем», — ответит власть. И какая-то часть этих людей подумает: «Ну, ничего себе, обнаглели». И это сдвинет ситуацию. — Скажем прямо, не сильно сдвинет. Такими темпами нам сколько тысяч лет примерно развивать гражданское общество? — Посмотрите, сколько времени ушло у Европы. Да, это долго. Но нигде до сих пор не случилось вдруг какой-то светлой и прекрасной революции, когда бы все пришли и сказали: «Свобода, равенство, братство. Вау!» И началось процветание. Это всегда длинный период с революциями, контрреволюциями, откатами, борьбой, огромным количеством жертв и колоссальной работой по утрясанию нового общественного консенсуса. В нашей конкретной ситуации все очень зависит от внешних обстоятельств: например, что-то случается на Ближнем Востоке, и цена на нефть опять повышается до 60-70 долларов за баррель. Тогда все будут стараться вернуть ситуацию на как можно дольше в прежнее русло: кто ужинает, тот танцует. Противоположный сценарий — нефть падает до 10 долларов за баррель: резкое катастрофическое обнищание, развал государственных институтов, которые не способны платить бюджетникам зарплаты и пенсии; больницы закрываются, доктора в них баррикадируются изнутри, потому что они не могут принять больных ничем вообще, даже аппендицитом; в школах бастуют голодные учителя; регионы начинают требовать суверенитета. Это плохая, очень плохая ситуация. Потому что люди будут думать не об обустройстве страны и возможностях свободы, а встанут охранять на своих шести сотках картошку, которой придется семью кормить. — А если так, как сейчас? — Мне кажется, это было бы как раз неплохо: постепенное, без шока, осознание того, что первый социальный контракт невозможен, власти нас удивлять нечем, нужен какой-то пересмотр отношений. То есть у людей будет необходимое время на то, чтобы понять, что они больше не могут и не хотят содержать государство. — Думаете, еще не все поняли, что над нами нависла большая и страшная бедность? — Мне кажется, люди столкнулись с бедностью еще до того, как успели испугаться. И осознание событий немного отстает от того, с какой скоростью они происходят. Вот например, известная всем история про человека, чья дочь пошла в школу с пакетом вместо ранца, потому что ранец купить оказалось не на что. То есть вначале человек обнаружил, что ему не на что купить ранец, а потом до него дошло, что он стал бедным. Причем, уверяю вас, люди пока что воспринимают этот кризис как нечто похожее на то, что они пережили в 1990-е: все беды временны, надо просто подождать. Ну, задерживают зарплату, но это же месяц-два, мы поработаем, потерпим, все образуется. В любой болезни первая стадия это всегда — отрицание. — Вы хотите сказать, что каким-то образом у нас отрубило память и мы не помним ничего из того, что с нами было ни в 1990-е, ни в 2008-м? — Все было иначе: сначала очень резкий провал, прямо катастрофический, прямо — у-ух, но если его пережить, то уже через несколько месяцев наступало улучшение. Нам и сейчас это транслируют: потерпите, все временно. И в это хочется верить: ведь в прошлые два-три раза за кризисом действительно следовало некое оздоровление, улучшение. Только вот теперь все не так — у этого кризиса иная природа. И постепенно, в течение этого года люди поймут, что мы внутри необратимого падения вниз. Власти предложить нам нечего: никакого оздоровления не будет! Был у Кремля один вроде как козырь — Крым. Но крымчане сами сейчас с большими вопросами к новой родине. И все. Больше никаких домашних заготовок нет. — Как думаете, люди, которые в 2011–2012 годах выходили на Болотную площадь, будь они решительнее, могли бы как-то повлиять на ход истории? Вы же тоже были на Болотной. Вы сами действительно верили, что что-то еще можно изменить? — Да нет. В тот момент мне уже было понятно, что это ничего не изменит — в смысле, что Путин не уйдет. Я слышала, что люди во власти были очень не готовы к событиям декабря 2011 года и что у многих чуть ли не самолеты стояли под парами, чтобы успеть убежать, но мы вроде как не дожали. Честно говоря, я в это не очень верю. Верю, что у них была минутная паника, но не верю, что даже очень решительные действия нескольких десятков тысяч человек могли что-то изменить. Потому что в тот момент страна в целом жила очень и очень хорошо. И никакой потребности менять что-то у нее не было. Я даже уже сейчас не про декабрь 2011-го, а про май 2012-го. На Болотную пришли милые, хорошие, образованные люди, барышни на шпильках и в красивых платьях, многие — с детьми, приятный майский день. Кстати, сейчас вообще себе ту Болотную невозможно представить: повяжут всех сразу. Но дело даже не в этом. И в декабре, и в мае на площадь выходила передовая часть общества, та, что быстрее соображает, та, что хотела модернизации, реформ, движения вперед. Таких людей всегда меньше: собственники малого и среднего бизнеса, журналисты, писатели, издатели. Люди, которые умудрились дальше других отползти от присущей нам в советское время беспомощности и подавленности. Но их порыв был своего рода фальстартом. Они забежали вперед своего времени и своей страны, эдакий офсайд: оглядываешься назад и понимаешь, что ты один, никто за тобой не бежит. Большинство из тех, кто забежал в этот «болотный» офсайд, эту историю тяжело переживают: кто-то сел, кто-то эмигрировал, кто-то забился в норку. — А вы? — У меня с самого начала не было ощущения, что это может что-то изменить. Было очень смешно слушать, как они кричат «Мы здесь власть!», потому что, конечно, нет — не власть. Но я считала своим долгом там присутствовать, просто потому, что там были люди, которые хоть что-то делали, хоть какую-то позицию заняли. И тем неприятнее и страшнее было видеть, как жестоко и жестко с ними расправляются. Я, кажется, с 1989 года так близко не видела, как бьют людей. Но зверства не было. На Болотной в мае 2012-го те, кто били, — это были профессиональные берсерки. Было видно, что они готовы на все, что они могут все. Митинг на Болотной площади, Москва, 6 мая 2012-го Фото: Сергей Карпов / ТАСС — Какова роль государственных СМИ в том, что общество, кажется, не вполне поняло, в какую ловушку угодило: и тогда — по политической части, и сейчас — по экономической? — Какую роль в убийстве играет автомат Калашникова? Это орудие. СМИ были использованы как орудие для реализации некоторых целей. Они и отработали как орудие. И показали свою эффективность. — А можно ли теперь, когда ситуация, в общем-то, патовая, этим СМИ поставить другую задачу? — Разумеется, можно перестать использовать СМИ как автомат Калашникова и сделать их обратно средством коммуникации. Но для этого по ту сторону должны быть люди, которые разговаривают с людьми, для которых аудитория — не стадо, а собеседники. Из тех, кто сейчас руководит телевидением и тех, кто в нем работает, думаю, таких больше нет. И это ответ на ваш вопрос. С другой стороны, мне кажется, это ложный путь — ждать напутствий, покаяний и человечности от СМИ, которые уже в полной мере продемонстрировали свое циничное отношение к тем, кто их смотрит или читает. Или ждать от власти, что она вдруг переменится, попросит прощения и станет милой, доброй и пушистой. Это непродуктивный путь. Мне кажется, наша задача как раз в том сейчас и состоит, чтобы прервать родительско-детские отношения с государством: мы не дети государевы, а царь — не от Бога. Все сами по себе. Только после того, как государство прекращает быть отцом, оно становится тем, чем и должно быть в современном мире — нанятым сотрудником. И если искать в свалившемся на нас кризисе какие-то положительные стороны, то это как раз возможность повернуть дело так, чтобы государство как можно скорее перестало быть личностью, а превратилось в субъект, инструмент и институт. Вот отсюда начнется новая точка отсчета. Катерина Гордеева Санкт-Петербург https://meduza.io/feature/2016/02/04/ne-nado-dumat-chto-bolshinstvo-rossiyan-gopniki
440Гц: Надежда Мандельштам МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ — «Пора подумать, — не раз говорила я Мандельштаму, — кому это все достанется… Шурику?» — Он отвечал: «Люди сохранят… Кто сохранит, тому и достанется». — «А если не сохранят?» — «Если не сохранят, значит, это никому не нужно и ничего не стоит»… Еще была жива любимая племянница О. М., Татька, но в этих разговорах О. М. никогда даже не упомянул ее имени. Для него стихи и архив не были ценностью, которую можно завещать, а, скорее, весточкой, брошенной в бутылке в океан: кто поднимет ее на берегу, тому она и принадлежит, как сказано в ранней статье «О собеседнике». Этому отношению к своему архиву способствовала наша эпоха, когда легче было погибнуть за стихи, чем получить за них гонорар. О. М. обрекал свои стихи и прозу на «дикое» хранение, но если бы полагаться только на этот способ, стихи бы дошли в невероятно искаженном виде. Но я случайно спаслась — мы ведь всегда думали, что погибнем вместе, — и овладела чисто советским искусством хранения опальных рукописей. Это не простое дело — в те дни люди, одержимые безумным страхом, чистили ящики своих письменных столов, уничтожая все подряд: семейные архивы, фотографии друзей и знакомых, письма, записные книжки, дневники, любые документы, попавшие под руку, даже советские газеты и вырезки из них. В этих поступках безумие сочеталось со здравым смыслом. С одной стороны, бюрократическая машина уничтожения не нуждалась ни в каких фактах и аресты производились по таинственному канцелярскому произволу. Для осуждения хватало признаний в преступлениях, которые с легкостью добывались в ночных кабинетах следователей путем конвейерных или упрощенных допросов. Для создания «группового» дела следователь мог связать в один узел совершенно посторонних людей, но все же мы предпочитали не давать следователям списков своих знакомых, их писем и записок, чтобы они не вздумали поработать на реальном материале… И сейчас, по старой памяти, а может, в предчувствии будущих невзгод, друзья Ахматовой испугались, услыхав, что в архивы проданы письма ее читателей и тетради, куда она в период передышки начала записывать, кто, когда и в котором часу должен ее навестить. Я, например, до сих пор не могу завести себе книжку с телефонами своих знакомых, потому что привыкла остерегаться таких «документов»… В нашу эпоху хранение рукописей приобрело особое значение — это был акт, психологически близкий к самопожертвованию, — все рвут, жгут и уничтожают бумаги, а кто-то бережно хранит вопреки всему эту горсточку человеческого тепла. О. М. был прав, отказываясь назвать наследника и утверждая, что право на наследование дает этот единственный возможный у нас знак уважения к поэзии: сберечь, сохранить, потому что это нужно людям и еще будет жить… Мне удалось сохранить кое-что из архива и почти все стихи, потому что не помогали разные люди и мой брат Евгений Яковлевич Хазин. Кое-кто из первых хранителей погиб в лагерях, а с ними и то, что я им дала, другие не вернулись с войны, но те, кто уцелел, вернули мне мои бумаги, кроме Финкельштейн-Рудаковой, которая сейчас ими торгует. Среди хранителей была незаконная и непризнанная дочь Горького, поразительно на него похожая женщина с упрямым и умным лицом. Многие годы у нее лежала «Четвертая проза» и стихи. Эта женщина не принадлежала к читателям и любителям стихов, но, кажется, ей было приятно хранить старинные традиции русской интеллигенции и ту литературу, которую не признавал ее отец. А я знала наизусть и прозу, и стихи О. М. — могло ведь случиться, что бумаги пропадут, а я уцелею, — и непрерывно переписывала (от руки, конечно) его вещи. «Разговор о Данте» был переписан в десятках экземпляров, а дошло из них до наших дней только три. Сейчас я стою перед новой задачей. Старое поколение хранителей умирает, и мои дни подходят к концу, а время по-прежнему удаляет цель: даже крошечный сборник в «Библиотеке поэта» и тот не может выйти уже одиннадцать лет (эти строки я пишу в конце декабря 1966 года). Все подлинники по-прежнему лежат на хранении в чужих руках. Мандельштам верил в государственные архивы, но я — нет: ведь уже в начале двадцатых годов разразилось «дело Ольденбурга», который принял на хранение в архив Академии наук неугодные начальству документы, имевшие, по его словам, историческую ценность; притом мы ведь не гарантированы от нового тура «культурной революции», когда снова начнут чистить архивы. И сейчас уже ясно, что я недоживу до издания этих книг и что эти книги не потеряли ценности, отлеживаясь в ящиках чужих столов. Вот почему я обращаюсь к Будущему, которое подведет итоги, и прошу это Будущее, даже если оно за горами, исполнить мою волю. Я имею право на волеизъявление, потому что вся моя жизнь ушла на хранение горсточки стихов и прозы погибшего поэта. Это не вульгарное право вдовы и наследницы, а право товарища черных дней. Юридическая сторона дела такова: после реабилитации по второму делу меня механически, как и других вдов реабилитированных писателей, ввели в права наследства на 15 лет (до 1972 года), как у нас полагается по закону. Вся юридическая процедура происходила не в Союзе писателей, а просто у нотариуса, и потому мне не чинили никаких препятствий и все произошло, как у людей. Юридический акт о введении в права наследства лежит в ящике стола, потому что я получила оседлость, а до этого я около десяти лет держала его в чемодане. Теоретически я могла бы запретить печатать Мандельштама — положительный акт: разрешить — не в моей власти. Но, во-первых, со мною никто не станет считаться, во-вторых, его все равно не печатают и лишь изредка какие-то озорные журнальчики или газеты возьмут и тиснут случайную публикацию из своих «бродячих списков» — ведь, как говорила Анна Андреевна, мы живем в «догутенберговской эпохе» и «бродячие списки» нужных книг распространяются активнее, чем печатные издания. Эти журнальчики, если будет их милость, присылают мне за свои публикации свой дружеский ломаный грош, и я ему радуюсь, потому что в нем веянье новой жизни… Вот и все мои наследственные права, и, как я уже сказала, со мной никто не считается. И я тоже ни с кем и ни с чем не собираюсь считаться и в своем последнем волеизъявлении веду себя так, будто у меня в столе не нотариальная филькина грамота, а полноценный документ, признавший и утвердивший мои непререкаемые права на это горестное наследство. А если кто задумает оспаривать мое моральное и юридическое право распоряжаться этим наследством, я напомню вот о чем: когда наша монументальная эпоха выписывала ордер на мой арест, отнимала у меня последний кусок хлеба, гнала с работы, издевалась, сделала из меня бродягу, выселяла из Москвы не только в 38, но и в 58 году, ни один человек не изволил усумниться в полноте моих вдовьих прав и в целесообразности такого со мной обращения. Я уцелела и сохранила остатки архива наперекор и вопреки советской литературе, государству и обществу, по вульгарному недосмотру с их стороны. Есть замечательный закон: убийца всегда недооценивает силы своей жертвы, для него растоптанный и убиваемый — это «горсточка лагерной пыли», дрожащая тень Бабьего Яра… Кто поверит, что они могут воскреснуть и заговорить?… Убивая, всякий убийца смеется над своей жертвой и повторяет: «Разве это человек? разве это называется поэтом?» Тот, кто поклоняется силе, представляет себе настоящего человека и настоящего поэта в виде потенциального убийцы: «Этот нам всем покажет»… Такая недооценка своих замученных, исстрадавшихся жертв неизбежна, и именно благодаря ей позабыли обо мне и о моей горсточке бумаг. И это спасение наперекор и вопреки всему дает мне право распоряжаться моим юридически оформленным литературным наследством. Но юридическое право иссякает в 1972 году — через пятнадцать лет после «введения в права наследства», которыми государство ограничило срок его действия. С таким же успехом оно могло назвать любую другую цифру или вообще отменить это право. Столь же произвольна выплата наследникам не полного гонорара, а пятидесяти процентов. Почему пятьдесят, а не семьдесят или не двадцать? Впрочем, я признаю, что государство вправе как угодно обращаться с теми, кого оно создало, вызвало из небытия, кому оно покровительствовало, кого оно ласкало, тешило славой и богатством. Словом, купило на корню со всеми побегами и листьями. Наследственное пятнадцатилетие в отношении нашей литературы — лишь дополнительная милость государства да еще уступка европейской традиции. Но я оспариваю это ограничение пятнадцатью годами в отношении к Мандельштаму. Что сделало для него государство, чтобы отнимать сначала пятьдесят, а потом все сто процентов его недополученных при жизни гонораров да еще распоряжаться его литературным наследством с помощью своих писательских организаций, официальных комиссий по наследству и чиновников, именующихся главными, внешними и внутренними редакторами? Они ли — бритые или усатые — гладкие любители посмертных изданий — будут перебирать горсточку спасенных мною листков и решать, что стоит, а чего не стоит печатать, в каких вещах поэт «на высоте», а что не мешало бы дать ему на переработку? Может, они и тогда еще будут искать «прогрессивности» со своих, продиктованных текущим моментом и государственной подсказкой позиций? А потом делить между собой, издательством и государством доходы — пусть ничтожные, пусть в два гроша — с этого злосчастного издания? Какой процент отчислят они тогда государству, а какой его передовому отряду — писательским организациям? За что? Почему? По какому праву? Я оспариваю это право и прошу Будущее исполнить мою последнюю и единственную просьбу. Чтобы лучше мотивировать эту просьбу, которая, надеюсь, будет удовлетворена государством Будущего, какие бы у него ни были тогда законы, я перечислю в двух словах, что Мандельштам получил от государства Прошлого и Настоящего и чем он ему обязан. Неполный запрет двадцатых и начала тридцатых годов: «не актуально», «нам чуждо», «наш читатель в этом не нуждается», украинское, развеселившее нас — «не треба», поиски нищенского заработка — черная литературная работа, поиски «покровителей», чтобы протолкнуть хоть что-нибудь в печать… В прессе: «бросил стихи», «перешел на переводы», «перепевает сам себя», «лакейская проза» и тому подобное… После 1934 года — полный запрет, даже имя не упоминается в печати вплоть до 1956 года, когда оно возникает с титулом «декадент». Прошло почти тридцать лет после смерти О. М., а книга его все еще «готовится к печати». А биографически — ссылка на вольное поселение в 1934 году — Чердынь и Воронеж, а в 1938 году — арест, лагерь и безымянная могила, вернее, яма, куда его бросили с биркой на ноге. Уничтожение рукописей, отобранных при обысках, разбитые негативы его фотографий, испорченные валики с записями голоса… Это искаженное и запрещенное имя, эти ненапечатанные стихи, этот уничтоженный в печах Лубянки писательский архив — это и есть мое литературное наследство, которое по закону должно в 1972 году отойти к государству. Как оно смеет претендовать на это наследство? Я прошу Будущее охранить меня от этих законов и от этого наследника. Не тюремщики должны наследовать колоднику, а те, кто был прикован с ним к одной тачке. Неужели государству не совестно отбирать эту кучку каторжных стихов у тех, кто по ночам, таясь, чтобы не разделить ту же участь, оплакивал покойника и хранил память об его имени? На что ему этот декадент? Пусть государство наследует тем, кто запродал ему свою душу: даром ведь оно ни дач, ни почестей никому не давало. Те пускай и несут ему свое наследство хоть на золотом блюде. А стихи, за которые заплачено жизнью, должны остаться частной, а не государственной собственностью. И я обращаюсь к Будущему, которое еще за горами, и прошу его вступиться за погибшего лагерника и запретить государству прикасаться к его наследству, на какие бы законы оно ни ссылалось. Это невесомое имущество нужно охранить от посягательств государства, если по закону или вопреки закону оно его потребует. Я не хочу слышать о законах, которые государство создает или уничтожает, исполняет или нарушает, но всегда по точной букве закона и себе на потребу и пользу, как я убедилась, прожив жизнь в своем законнейшем государстве. Столкнувшись с этим ассирийским чудовищем — государством — в его чистейшей форме, я навсегда прониклась ужасом перед всеми его видами, и поэтому, какое бы оно ни было в том Будущем, к которому я обращаюсь, демократическое или олигархия, тоталитарное или народное, законопослушное или нарушающее законы, пусть оно поступится своими сомнительными правами и оставит это наследство в руках у частных лиц. Ведь, чего доброго, оно может отдать доходы с этого наследства своим писательским организациям. Можно ли такое пережить: у нас так уважают литературу, что посылают носителя стихотворческой силы в санаторий, куда за ним приезжает грузовик с исполнителями государственной воли, чтобы в целости и сохранности доставить его в знаменитый дом на Лубянке, а оттуда — в теплушке, до отказа набитой обреченными, протащить через всю страну на самую окраину к океану и без гроба бросить в яму; затем через пятнадцать лет — не после смерти, а после реабилитации — завладеть его литературным наследством и обратить доходы с него на пользу писательских организаций, чтобы они могли отправить еще какого-нибудь писателя в санаторий или в дом творчества… Мыслимо ли такое? Надо оттеснить государство от этого наследства. Я прошу Будущее навечно, то есть пока издаются книги и есть читатели этих стихов, закрепить права на это наследство за теми людьми, которых я назову в специальном документе. Пусть их всегда будет одиннадцать человек в память одиннадцатистрочных стихов Мандельштама, а на место выбывших пусть оставшиеся сами выбирают заместителей. Этой комиссии наследников я поручаю бесконтрольное распоряжение остатками архива, издание книг, перепечатку стихов, опубликование неизданных материалов… Но я прошу эту комиссию защищать это наследство от государства и не поддаваться ни его застращиваниям, ни улещиванию. Я прожила жизнь в эпоху, когда от каждого из нас требовали, чтобы все, что мы делали, приносило «пользу государству». Я прошу членов этой комиссии никогда не забывать, что в нас, в людях, — самодовлеющая ценность, что не мы призваны служить государству, а государство — нам и что поэзия обращена к людям, к их живым душам и никакого отношения к государству не имеет, кроме тех случаев, когда поэт, защищая свой народ или свое искусство, сам обращается к государству, как иногда случается во время вражеских нашествий, с призывом или упреком. Свобода мысли, свобода искусства, свобода слова — это священные понятия, непререкаемые, как понятия добра и зла, как свобода веры и исповедания. Если поэт живет, как все, думает, страдает, веселится, разговаривает с людьми и чувствует, что его судьба неотделима от судьбы всех людей, — кто посмеет требовать, чтобы его стихи приносили «пользу государству»? Почему государство смеет объявлять себя наследником свободного человека? Какая ему в этом польза, кстати говоря? Тем более в тех случаях, когда память об этом человеке живет в сердцах людей, а государство делает все, чтобы ее стереть… Вот почему я прошу членов комиссии, то есть тех, кому я оставляю наследство Мандельштама, сделать все, чтобы сохранить память о погибшем — ему и себе на радость. А если мое наследство принесет какие-нибудь деньги, пусть комиссия сама решает, что с ними делать — пустить ли их по ветру, подарить ли людям или истратить на собственное удовольствие. Только не устраивать на них никаких литературных фондов или касс, а стараться спустить эти деньги попроще и почеловечнее в память человека, который так любил жизнь и которому не дали ее дожить. Лишь бы ничего не досталось государству и его казенной литературе, И я еще прошу не забывать, что убитый всегда сильнее убийцы, а простой человек выше того, кто хочет подчинить его себе. Такова моя воля, и я надеюсь, что Будущее, к которому я обращаюсь, уважит ее хотя бы за то, что я отдала жизнь на хранение труда и памяти погибшего. http://www.e-reading.club/chapter.php/37211/153/Mandel%27shtam_-_Vospominaniya.html
440Гц: Чудовищно - тогда. Не смешно - сейчас. И чем же это отличается от отнынешних петиций в защиту захвата Крыма или в поддержку войны на Востоке Украины..? Работники культуры должны, нравственно обязаны, защитить мир от разделения на "плохих" и "хороших", чтобы самим не подпасть под собственное разделение и не быть погубленными в этом нелепом делении... Столько людей, заметьте, лучших людей, уничтожили на дроблении по классовому различию, на разнице взглядов и политических предпочтений, мешая друг дружке жить, и снова туда же... От насилия ничего не родится, кроме насилия, сталин и его методики растворены в изуродованной генетике этих людей, в гнилой крови этого народа. Только новое страдание или вымирание может вымыть из этих тухлых вен страх и предательство. Они сами себя подгоняют к новым "чисткам", чёрным "воронкам", смертям и войнам. Зубы дракона проросли в последующих поколениях. И не важно, как это будет называться: "путинизмом" или "рашизмом" ...или "реваншизмом" или какакми-либо другим "- измом", "нодовцы" или "кобовцы"...- дело не в названии, а в принципах взаимодействия между людьми. Все разрушительные для человечества тенденции кормятся страхом и недоверием к людям. На этом же разделении строится превосходстиво одних над другими. Поверьте, по-ТУ-сторону - мы равны, ваше превосходство мнимое, пузырь значимости условен... Пальцы заламывающих всех мастей и прочих идеологов смерти, хочу предупредить, - ждёт нешуточное Чистилище. А по-ТУ-сторону, в загробный мир, - ни чинов, ни состояния, ни положения не перенесёшь, только боль сознания от неисправимости содеянного. Эта боль и есть Ад.
полная версия страницы