Форум » Поэзия » Стихи » Ответить
Стихи
Стихи: Хорошие стихи.
Чтец: Геннадий Рябов (Санкт Петербург) Достаточно давно, как иногда прикольно говорить - еще в прошлом тысячелетии, толькл осваивая интернет, в ЛИТО Житинского, куда меня рекомендовал Макс Немцов (Лавка Языков), мне попалось в том же ЛИТО Житинского стихотворение "Встреча" Гены Рябова, тогда - ГРиФа Многие его стихи с тех пор мне запали в душу. Хочу познакомить Вас с малою толькою оных Встреча Лежу ничком, глотаю пыль -- Вновь беззащитен, будто наг. Вчера мне другом был Шамиль, А нынче -- он мой враг. В бою Шамиль неудержим, Под стать ему и весь отряд. И, словно десять лет назад, Готовятся ножи. Из-под огня меня, братан, Тогда ты вынес, как в кино. Нас побратал Афганистан, Разъединило Ведино. Ну кто опять подставил нас? -- Ты брал в заложники детей, Я слепо выполнял приказ Безжалостных властей. Так, души пачкая в крови, Мы шли на это рандеву. Я сквозь огонь тебя зову: Ответь мне, шурави! С тобой не виделись давно -- Ты наточил кинжал, мой брат?.. Вчера я встрече был бы рад, Сегодня -- все равно... Лайнеру - лайнерово …якоря помодней нацепив, сухопутных забот не касаясь, у причала, как пес на цепи, прозябает круизный красавец. Он и рад порезвиться бы, но до поры хорохориться рано: отдыхает - за белой спиной переход через два океана. А поодаль, буровя волну - не посажен скучать на швартовы - покоряет свою глубину, неприметный трудяга портовый. Он не ходок - скорее, ходок. Но упрям и на редкость спокоен. И ползет сквозь речной холодок мимо шпилей, дворцов, колоколен… Ведь буксиру - буксирово? Да. Но под сенью единого свода. И едина под ними вода. И одно пониманье свободы. * * * Иди. Мечтай о будущем, Ирит, и с луноликим равнодушьем будды не вспоминай, не думай, не смотри туда, где ничего уже не будет. Утешишься заботой и трудом, с годами понемногу забывая, что всё на месте: опустевший дом, березка под окном еще живая… Легенды все, как водится, брехня. Хотя невзгод на родине хватало, чего тут нет, так это нет огня. И даже пепел ветром разметало. Поэтому без боли и стыда иди, Ирит. Но если обернешься, ты не уйдешь отсюда никуда. И никогда обратно не вернешься. Осколок Я смотрел, как их по одному убирали ловкими руками. Отправляли мыкаться во тьму. Что потом произошло с братками неизвестно ныне никому. Ни спасти не мог, ни убежать – до сих пор валяюсь без движенья. Но остался верен я служенью: вот и продолжаю отражать всё, что поддаётся отраженью. Впрочем, с той поры, как мир на дне, мрак накрыл вселенную. Смятенье, пустота, безвременье. Лишь тени изредка колышутся во мне. …свет, веселье, музыка. Давно новое трюмо висит в простенке. Разве веселящимся дано знать, что под тахтой у самой стенки старое – осколок – как в застенке. И живёт, и мучится оно. * * * В прихожую я бегал то и дело: там умирала кошка у дверей. Не плакала, не двигалась, не ела – так принято, наверно, у зверей. Ей оставалось мучиться немного – она угаснет на исходе дня. С надеждой и любовью, как на бога, сквозь боль она смотрела на меня. А что я мог? Ведь даже Тот, кто выше, кто срок отмерил сердцу моему, моей мольбы, похоже, не услышит. А в свой черед и я уйду во тьму. Я только гладил худенькую спину. В ответ она дрожала чуть сильней. Дай, Небо, мне – хотя бы вполовину – достоинства такого же, как ей, в час моего отплытья в путь безбрежный, когда весь мир исчезнет в страшном сне. И пусть меня пушистой лапой нежной хоть кто-нибудь погладит по спине...
Ятвяг: Цитиата от Александра Кабанова и одно из его стихотворений (вспомнилось по поводу) Дубль в "Журнальном Зале": Александр Кабанов.Волхвы в планетарии. Харьков, «Фолио», 2014, 542 стр., 1500 экз. "Александр Кабанов представляет в нашей поэзии явление, которое можно было бы назвать «ментальной билингвой», в данном случае — украинско-русской. То есть стихи человека воспитанного украинской культурой и при этом пишущего на языке литературы русской и вносящего, естественно, в него дыхание и смысловые пространства украинской речи (он из тех, которые не знают, «какая у меня душа, хохлацкая или русская»: «знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому пред малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и, как нарочно, каждая из их порознь заключает в себе то, чего нет в другой, явный знак, что они должны пополнить одна другую», — Гоголь)..." МОСТЫ 1. Лишенный глухоты и слепоты, я шепотом выращивал мосты – меж двух отчизн, которым я не нужен… Поэзия – ордынский мой ярлык, мой колокол, мой вырванный язык; на чьей земле я буду обнаружен? В какое поколение меня швырнет литературная возня? Да будет разум светел и спокоен. Я изучаю смысл родимых сфер: … пусть зрение мое – в один Гомер, пускай мой слух – всего в один Бетховен… 2. Слюною ласточки и чирканьем стрижа над головой содержится душа и следует за мною неотступно. И сон тягуч, колхиден. И на зло - мне простыня – галерное весло: тяну к себе, осваиваю тупо… С чужих хлебов и Родина – преступна; над нею пешеходные мосты врастают в землю с птичьей высоты! Душа моя, тебе не хватит духа: темным-темно, и музыка – взашей, но в этом положении вещей есть ностальгия зрения и слуха!
Чтец: Абу-ль-Аля аль-Маари (973 - 1057) Помимо прочего, меня подкупило еще и то, что предлагаемые Вашему вниманию стихи на русский переводил Арсений Тарковский Я не спугнул ее, но птица улетела, И я доверился ее крылам всецело. Мне проповедники разнообразных вер И толкователи с их бредом - не в пример. "Плоть - в землю, а душа - куда спешит из плоти?" У них на свой вопрос ответа не найдете. Когда наступит срок, хотим иль не хотим, Душа, полна грехов, пойдет путем своим. Избрали бы грехи другую оболочку - Судья простил бы их и нам не ставил в строчку. (В древней Аравии, спугивая птиц, гадали по их полету.) Если корень зачах, то скажите: понятно ли вам, Что листвой никогда не покрыться голодным ветвям? Если брат восстает против единокровного брата, Как согласья законов нам требовать от шариата? Не бранись, увидав, что скупится иная рука: Может статься, что вымя уже лишено молока. Обращайся к беспечным, об истине напоминая: Без поливки развиться не может и зелень земная. Как, наследники Евы, от вас мне себя уберечь, Если злобой у вас переполнены сердце и речь? Не нужны ни кольчуги, ни шлемы, ни дерзкая сила, Если вправду исполнится то, что судьба вам сулила. "Час придет, - говорю, - время всадника сбросит с коня", Я пугаю сердца. Впрочем, кто побоится меня! Ты в обиде на жизнь, а какая за нею вина? Твой обидчик - ты сам. Равнодушно проходит жена, И у каждого сердце палящей любовью объято, Но красавица в этом пред встречными не виновата. Говорят, что - бессмертная - облика ищет душа И вселяется в плоть, к своему совершенству спеша. И уходит из плоти... По смерти счастливым награда В благодатном раю, а несчастным - страдания ада. Справедливого слова не слышал питомец земли, Истязали его, на веревке по жизни влекли. Если мертвая плоть не лишается всех ощущений, То, клянусь тебе, сладостна смерть после стольких мучений. Я мог на горе им увлечь их за собой Дорогой истины иль близкой к ней тропой. Мне надоел мой век, я веку надоел. Глазами опыта я вижу свой удел. Когда придет мой час, мне сам собою с плеч Седую голову снесет индийский меч. Жизнь - верховой верблюд: мы держимся в седле, Пока воровка смерть не спрячет нас в земле. Аль-мутакарибу подобен этот мир, И на волне его я одинок и сир. Беги, утратив цель! С детьми Адама связь Наотмашь отруби, живи, уединясь! Сражайся иль мирись, как хочешь. Друг войны И мирной жизни друг поистине равны (Аль-мутакариб - стихотворный размер) Поистине, восторг - души моей природа, Я лгу, а ложь душе - напиток слаще меда. Есть у меня господь, и если в ад сойду, Он дьяволу меня не даст терзать в аду И жить мне повелит в таких пределах рая, Где сладкая вода течет, не убывая. Тогда помои пить не мне в аду на дне, Смолу на темя лить никто не будет мне. Сколько было на свете красавиц, подобных Плеядам, А песок и для них обернулся последним нарядом. Горделива была, отворачивалась от зеркал, Но смотреть на нее - другу я бы совета не дал. Восковая свеча золотого отлива Пред лицом огорчений, как я, терпелива. Долго будет она улыбаться тебе, Хоть она умирает, покорна судьбе И без слов говорит она: "Люди, не верьте, Что я плачу от страха в предвиденье смерти. Разве так иногда не бывает у вас, Что покатятся слезы от смеха из глаз?" Скажи мне, за что ты не любишь моей седины, Постой, оглянись, я за нею не знаю вины. Быть может, за то, что она - как свечение дня, Как жемчуг в устах? Почему ты бежишь от меня? Скажи мне: достоинство юности разве не в том, Что мы красотой и приятностью внешней зовем, - В ее вероломстве, ошибках, кудрях, что черны, Как черная участь разумной моей седины? Горделивые души склонились к ногам Беспощадных времен, угрожающих нам. Даже капля единая слезного яда Опьяняет сильнее, чем сок винограда. О душа моя, жизни твоей не губя, Смерть не тронула крыльями только тебя. Поражают врага и копьем тросниковым. Сердце кровоточит, уязвленное словом. Подгоняя своих жеребят, облака Шли на копья трепещущего тросника, Или то негритянки ходили кругами, Потрясая под гром золотыми жезлами? Если кто-нибудь зло на меня затаит, Я, предвидя коварство, уйду от обид, Потому, что мои аваджийские кони И верблюды мои не боятся погони. Я горевал, когда под оболочкой дня, Все больше голова белела у меня. Но чернота волос... Быть может, это грязь? И зубы чистые блестят, как день, светясь. Мы любим эту жизнь, подобную любви Тем, что сердца у нас и от нее в крови. Стенает человек: "Продлись!" А жизнь в ответ: "Ни часа лишнего! Теперь на мне запрет". Когда же кончится безвременье разлук И встретит жизнь свою ее влюбленный друг? Не раз твой верный щит спасал тебя от стрел. Смирись и брось его, когда твой час приспел. Я не похож на тех, кто, чуя смерти сеть, Твердит, что все равно - жить или умереть. Молитву совершать приходится, когда Для омовения принесена вода. Решимости былой тебя лишает ночь. Друзья-созвездия спешат тебе помочь. О верные друзья моих незрячих глаз, Ведите и меня встречать последний час! Нет горше ничего, чем жизни маета. А горек твой глоток, так выплюнь изо рта. Я получил письмо, где каждой строчки вязь Жемчужной ниткою среди других вилась. "Рука писавшего, - промолвил я, - как туча: То радость, то беду она сулит, могуча. Как письменами лист украсила она, Когда ее дожди смывают письмена?" "Повелевающий высотами земными, - Там отвечали мне, - как хочет правит ими." Величье подвига великих не страшит. Из доброты своей извлек Абу-ль- Вахид Счастливый белый день, и черной ночи строки Легко украсили простор его широкий.
Кирт Келэ: Юрий Рудис Ангел мой, последнее оконце в этом доме смотрит прямо в рай. Видишь ли, мое заходит солнце. Ты уж мне его не заслоняй. Черный передел печали нашей, чуя со святыми упокой, выстроились как бомжи за кашей, в очередь, обиженные мной. Будет нынче хлеба им и зрелищ, будет им и дыма и огня. Ты со мною вряд ли уцелеешь, так лети, и позабудь меня. Виоле Я эту игру отыграл давно. Зачем мне оно теперь - - умение правильно влезть в окно и выбить ногою дверь, и око за око, и плотью плоть, клин клином, глаза в глаза? Но нынче, наверное, сам Господь идет под меня с туза. Ему не спится уж много лет. Играем. Мне все одно - - кому придется встречать рассвет, уткнувшись лицом в сукно. Я знать не хочу - - под какой луной, и из чьего ребра. Но эта женщина будет со мной покуда идет игра, по справедливости,под заклад грешной моей души. И сам я нынче как-будто рад, что карты не хороши, что все они холодны, как лед, и лишь одна горяча. Когда я сделаю первый ход коснись моего плеча.
Рим Идолов: Светлана Кекова «В глубине времён» Шмель пирует в самой сердцевине Розы четырёх координат. Арсений Тарковский. *** Стрекозы, крыльями шурша, восходят вверх в струях эфира. да не пленят тебя, душа, парча и шёлк земного мира. Стволы дорических колонн, дожди и ласки проливные... Да не возьмут тебя в полон, душа моя, цари земные. Тебе предложен рай и ад, и лес в языческом убранстве, где роза трёх координат не умещается в пространстве. И ты не спи, душа моя, иди неведомой дорогой, и, мир на тень и свет двоя, устами уст его не трогай. Великие эпизоды из жизни пчёл памяти Инны Лиснянской 1 ...Адама охватило ликованье, когда он Книгу Бытия прочёл. Он ввёл в простую ткань существованья, а, может быть, и в ткань повествованья фрагмент из жизни медоносных пчёл. Предмет и слово были для Адама единой сутью. Он не различал двух планов жизни, двух её начал, тревожных и простых, как звук тамтама. Адам следил за тем, как из дупла таинственные пчёлы вылетали, рассматривал какие-то детали, которыми украшена пчела: вот усики, вот лапки, вот крыла, вот хоботок подвижный — и так дале. Роились непонятные слова вокруг Адама; жалили, жужжали, но каменные ждали их скрижали — там, на Синае, в глубине времён, где он, Адам, грехом своим пленённый, был смертным мёдом жизни опьянён... 2 Как странно сотворён пчелиный рой! Он на роман похож или на повесть, где некий собирательный герой пыльцой цветов свою врачует совесть. Он пьёт нектар, как олимпийский бог, и чёрной не боится он работы, и душу, что отдал ему цветок, спокойно запечатывает в соты. Пчелиный рой, как некий рай, возрос в долине между Тигром и Евфратом, он жив работой восковых желёз, он распылён — и неделим, как атом. А в медоносном улье словаря живут слова — узоры и заря, гора и горе, зло, зола и злато, цветок и ветка, око и окно... И бездна, презирающая дно, вновь на Адама смотрит виновато. 3 Мы спать хотим. Но кто из нас поймёт, когда и где мы собирали мёд — в оврагах, ямах, на местах открытых, с каких цветов — целебных, ядовитых, с подсолнухов, крапивы, чабреца? Мы спать хотим. На нас цветов пыльца. Мы спать хотим. Растёт сорочья пряжа, готовятся вьюнок и лебеда губить посевы. Сладкая поклажа пчеле бывает в тягость иногда. Мы спать хотим, но если мы уснём, то кровь Адама загустеет в венах. и кто ему шепнёт, что высыхает днём роса на перуанских хризантемах? 4 Разоривший таинственный улей, на каких ты скрижалях прочёл, что сегодня навеки уснули в доме тысячи девственных пчёл? Расторопные слуги убиты... Кто их бедную честь защитит? Молодая царица без свиты над цветущей поляной летит. В эти дни мирового разлома как узнать мне — кто силой возьмёт все сокровища царского дома — воск, пыльцу, созревающий мёд? *** Как рыбы попадаются в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них. Эккл. 9, 12 1 Ирине Будем, знать, что прошлое отцвело. Будем прятать голову под крыло. Отсияв, отмучившись, отплясав, будем есть похлёбку, как ел Исав. Был Исав искуснейший зверолов, а Иаков был — человек шатра. Мы когда-то в детстве любили плов, веселились — я и моя сестра. Веселились — а надо бы нам кричать, призывать Тебя, чтобы Ты, Господь, положил на наши сердца печать и ржаного хлеба нам дал ломоть. И хотя я имя Твоё с утра призываю, и с Ним погружаюсь в сон, но похлёбку варит моя сестра, и в пустых полях высевает лён. И когда в лугах, на полях, в лесах голубые звёзды начнут цвести, я шепну с надеждой: «Смотри, Исав, как Иаков тебе говорит: «Прости!» 2 Настеньке Задыхаясь, солнце во тьму спешит, нет земных морщин на его лице. А под ним колхидский цветёт самшит высоко в горах, на реке Цеце. Было время плакать и время петь, было время ночи — но вспыхнул свет. А вода, огонь, серебро и медь — это тлен и прах, суета сует. Знаю, слово мудрого — гвоздь, игла, ты к сухому дереву пригвождён. потому что смертная тень легла на любого, кто от жены рождён. Как же ты нам близок, Экклезиаст, ибо мы забыли давно о Том, Кто придёт и руку тебе подаст, Кто шеол и смерть победит Крестом. Наступает, видимо, время «икс». Ходит вечность в вывернутой дохе. И идёт форель по реке Курджипс, чтобы в сеть попасть на реке Пшехе. *** дочери Маше Пережитки быта небогатого — деревянных домиков уют... Голуби на улочках Саратова крошки хлеба чёрствого клюют. Полон воздух запахами пьяными: месяц май взошёл на пьедестал. Праздник любования каштанами, словно день прозрения, настал. В книге жизни сбита рубрикация... Что осталось? Только ночь и день, жёлтая и белая акация, белая и сизая сирень. Пьёт японец крепкий чай без сахара, скучный, как роман Эжена Сю, и цветёт классическая сакура где-то там, на острове Хонсю. *** дочери Лене ...умирает осень, от ветра скрипит калитка, и цветёт на клумбе последняя маргаритка, и висит на ветке яблочко с червячком, повернувшись к солнцу мёрзлым своим бочком. Облака плывут, похожие на овечек. Появился в мире маленький человечек. Дома ждут младенца глаженые пелёнки, пузырёк зелёнки, и Лик именной иконки, и в углу лампадка, и маленькая кроватка, и грядущей жизни тайнопись и загадка... *** Саше Лобычеву Болит у тополя голова — он будет листвой шуметь... И если всё же мои слова не олово и не медь, и если вправду мои стихи — признанье моей вины, и если будут мои грехи действительно прощены, то, значит, в будущем стану я потоком, текущим с гор, поскольку всё-таки жизнь моя не только словесный сор. Когда-нибудь — ты меня прости — я снова к тебе приду, я буду в зарослях слов цвести, как роза в чужом саду, я буду новые песни петь некстати и невпопад, и буду в воздухе я висеть, как ангел и водопад... *** В конце семидесятых, В объятиях зимы, Скатёрку — всю в заплатах — На стол стелили мы. И, отутюжив блузку, Закрыв на ключ альков, Готовили закуску Из плавленых сырков. Да, был сюжет альковный Искусно утаён... Зато салат морковный И торт «Наполеон» Стол украшали бедный — И я, тебя обняв, Ждала, что нам целебный Поможет чай из трав. А снег летел и таял В пространстве за окном, И ты пластинку ставил, Где пелась песнь о том, Что всё на свете минет — И мука, и любовь, Что друг тебя покинет, Что кровь твоя остынет, Твоя остынет кровь. Пел трагик, вторил — комик, Огонь свечи дрожал. А на скамейке томик Тарковского лежал. © 1996 - 2013 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал"
Рим Идолов: Ольга СЕДАКОВА Ольга СЕДАКОВА — родилась в 1949 г. в Москве. Окончила филологический факультет МГУ и аспирантуру Института славяноведения. Кандидат филологических наук. Автор многих книг, в том числе поэтических сборников, собрания сочинений в 2-х тт. и тома избранного “Путешествие волхвов”. Из цикла «Начало книги» Опубликовано в журнале «Континент» 2003, №116 Из цикла “Начало книги”* Колыбельная Как горный голубь в расщелине, как городская ласточка под стрехой — за день нахлопочутся, налетаются и спят себе почивают, крепко, как будто еще не родились — так и ты, мое сердце, в гнезде-обиде сыто, согрето, утешено, спи себе, почивай, никого не слушай: — говорите, дескать, говорите, говорите, ничего вы не знаете: знали бы вы, так молчали, как я молчу с самого потопа, с Ноева винограда. Портрет художника в среднем возрасте Кто, когда, зачем, какой малярной кистью провел по этим чертам, бессмысленным, бывало, как небо, без цели, конца и названья — бури трепета, эскадры воздухоплавателя, бирюльки ребенка — небо, волнующее деревья без ветра, и сильней, чем ветер: так, что они встают и уходят от корней своих и от земли своей и от племени своего и рода: о, туда, где мы себя совсем не знаем! в бессмысленное немерцающее небо. Какой известкой, какой глиной каким смыслом, выгодой, страхом и успехом наглухо, намертво они забиты — смотровые щели, слуховые окна, бойницы в небеленом камне, в которые, помнится, гляди не наглядишься? Ах, мой милый Августин, все прошло, дорогой Августин, все прошло, все кончилось. Кончилось обыкновенно. В метро. Москва. Вот они, в нишах, бухие, кривые, в разнообразных чирьях, фингалах, гематомах (— ничего, уже не больно!): кто на корточках, кто верхом на урне, кто возлежит опершись, как грек на луврской вазе. Надеются, что невидимы, что обойдется. Ну, Братья товарищи! Как отпраздновали? Удалось? Нам тоже. Ангел Реймса Франсуа Федье Ты готов? — улыбается этот ангел — я спрашиваю, хотя знаю, что ты несомненно готов: ведь я говорю не кому-нибудь, а тебе, человеку, чье сердце не переживет измены земному твоему Королю, которого здесь всенародно венчали, и другому Владыке, Царю Небес, нашему Агнцу, умирающему в надежде, что ты меня снова услышишь; снова и снова, как каждый вечер имя мое вызыванивают колоколами здесь, в земле превосходной пшеницы и светлого винограда, и колос и гроздь вбирают мой звук — но все-таки, в этом розовом искрошенном камне, поднимая руку, отбитую на мировой войне, все-таки позволь мне напомнить: ты готов? к мору, гладу, трусу, пожару, нашествию иноплеменных, движимому на ны гневу? Все это, несомненно, важно, но я не об этом. Нет, я не об этом обязан напомнить. Не за этим меня посылали. Я говорю: ты готов к невероятному счастью? Из цикла “Элегии” (продолжение) Начало В первые времена, когда земледельцы и скотоводы населяли землю, и по холмам белые стада рассыпались, обильные, как воды, и к вечеру прибивались к теплым берегам — перед лицом народа, который еще не видел ничего подобного Медузиному лицу: оскорбительной, уничтожающей обиде, после которой, как камень ко дну, идут к концу, — перед лицом народа, над размахом пространства, более свободного, чем вал морской (ибо твердь вообще свободнее: постоянство глубже дышит и ровней и не тяготится собой) — итак, в небосводе, чьи фигуры еще неизвестны, неименованы, и потому горят, как хотят, перед лицом народа по лестнице небесной над размахом пространства над вниманьем холмов, которые глядят на нее, на первую звезду, с переполненной чашей ночи восходящую по лестнице подвесной, — вдруг он являлся: свет, произносящий, как голос, но бесконечно короче все те же слоги: Не бойся, маленький! Нечего бояться: я с тобой. Музыка Александру Вустину У воздушных ворот, как теперь говорят, перед небесной степью, где вот-вот поплывут полубесплотные солончаки, в одиночку, как обыкновенно, плутая по великолепью ойкумены, коверкая разнообразные языки в ожидании неизвестно чего: не счастья, не муки, не внезапной прозрачности непрозрачного бытия, вслушиваясь, как сторожевая собака, я различаю звуки — звуки не звуки: прелюдию к музыке, которую никто не назовет: моя. Ибо она более чем ничья: музыка, у которой ни лада ни вида, ни кола ни двора, ни тактовой черты, ни пяти линеек, изобретенных Гвидо: только перемещения недоступности и высоты. Музыка, небо Марса, звезда старинного боя, где мы сразу же и бесповоротно побеждены приближеньем вооруженных отрядов дали, ударами прибоя, первым прикосновением волны. О тебе я просила на холме Сиона, не вспоминая ни ближних, ни дальних, никого, ничего — ради незвучащего звука, ради незвенящего звона, ради всевластья, ради всестрастья твоего. Это город в середине Европы, его воздушные ворота: кажется, Будапешт, но великолепный вид набережных его и башен я не увижу, и ничуть не охота, и ничуть не жаль. Это транзит. Музыка, это транзит. Клекот лавы действуюшего вулкана, стрекот деревенского запечного сверчка, сердце океана, стучащее в груди океана, пока оно бьется, музыка, мы живы, пока ни клочка земли тебе не принадлежит, ни славы, ни доли, ни успеха, пока ты лежишь, как Лазарь у чужих ворот, сердце может еще поглядеться в сердце, как эхо в эхо, в вещь бессмертную, в ливень, который, как любовь, не перестает. ------------------------------------ Слово после вручения премии Естественным и совсем не формальным началом моих слов будет выражение глубокой радости и глубочайшей благодарности. Присуждение премии Александра Солженицына — великая честь для меня. Имя Александра Солженицына — не просто имя значительнейшего писателя и мыслителя ХХ века, это имя самого исторического бытия страны, в которой мы родились: за именем Солженицына стоит океан человеческих судеб, голосом которых он был избран стать, и принял это избрание, эту, вообще говоря, непосильную ношу, и донес ее. В ХХ веке, богатом образцами подвижничества, трудно назвать другого человека, в одиночку донесшего такую тяжесть: говорить за целую страну, лишенную и лишившую себя — слова, то есть в каком-то смысле быть за всю эту страну. Ибо замолчанная или фальсифицированная реальность, реальность, у которой нет свидетеля, просто не обладает бытием. Фонд, удостоивший этой высокой награды Ю.Кублановского и меня, — совершенно особый фонд. Он связан с самой сердцевиной нашей ближайшей истории, с той ее областью, которая одновременно видится и как величайшая общая беда, и как тягчайшее и тоже общее преступление. Ни та, ни другая сторона этих событий до сих пор не обдумана и не принята всерьез, и через 12 лет прощания с идеологией страна так и не ответила себе на вопросы: что с нами было? откуда мы вышли, вырвались или удивительным образом были отпущены? или и не выходили? Ведь принятая всерьез беда и крушение требуют, как ответа себе, попытки врачевания или, словами Пастернака, “усилья воскресенья”. А принятое всерьез преступление — раскаяния и усилия хоть чем-то воздать долг перед его жертвами. И, вероятно, единственное место в России, где эти усилия предпринимаются со всей полнотой осознания, — это Русский общественный фонд. На публичной и официальной поверхности мы видим в последнее время нечто противоположное: попытку построить такую траекторию отечественной истории, которая бы шла в обход этого вопиющего, зияющего пространства: видимо, это делается в обычной надежде на то, что “время лечит” (между прочим, Т.С. Элиот заметил по этому поводу: “Нет, время не лечит: пациента уже нет на месте”), что рано или поздно все пройдет и травой порастет. Одна трава забвения покроет и палачей, и жертв, и тех, кто уверял себя и других, что ни палачей, ни жертв у нас вообще не было. Тем более что в нашем случае, в отличие от германского, распределить участников истории по двум этим сторонам трудно порой до полной невозможности, как разделить сиамских близнецов. Вероятно, и в самом деле все порастет этой травой и станет для людей, как времена Веспасиана, и уже во многом стало. Но, во-первых, я подозреваю, что трава эта не может не оказаться ядовитой. Не столько гражданская или политическая, а художественная интуиция подсказывает мне, что ничего действительно хорошего таким образом не получится. А, во-вторых, для художника (так принято говорить, но вообще-то — для всякого живого человека) и времена Веспасиана — свои времена. К погибшим при Веспасиане и при других цезарях — а их никак не назовешь жертвами истории — повседневно обращается Церковь; мы надеемся, что они — наши помощники. Что получается, когда на месте очищения практикуется вытеснение, мы в общем-то знаем: получается, на языке современной психологии, хорошо защищенный невроз, а словами старого Платона — “дырявая” или “худая душа”, которую ничем не заполнишь. Дырявая душа цинизма. Совершенно предсказуемым образом, плодом этого ужасного опыта, типичным пост-тоталитарным состоянием оказывается цинизм. При этом он предлагается обществу как единственное лекарство от фанатизма, как последняя трезвость. Впрочем, с этой трезвостью мы знакомы давно. У нас уже есть опыт жизни с отмененным прошлым и вытесненным настоящим. Я имею в виду поздние 60-е, 70-е и большую часть 80-х годов, все то, что потом обозвали “застоем”. В этой подмене памяти и зрения и состояло мучение и, соответственно, вина людей моего поколения. Я говорю сейчас о “поколении” не в возрастном смысле: я имею в виду не ровесников, а всех тех, кто был достаточно взрослым к 70-м годам и что-то делал. Годы относительно либеральные, когда совсем людоедские ГУЛАГовские времена представлялись уже историей. Историей, которую требовалось не знать. И вот что говорит мне этот опыт: все, кто принимал как будто не слишком трудное условие не знать, где они живут (“А мы не знали!” — как обычно говорили в годы “перестройки” по множеству самых удивительных поводов; реплика Аверинцева: “Кто это мы? Мы, например, знали: что же вы так не хотели узнать этого от нас?” — эта реплика благополучно прошла мимо ушей), так вот, те кто “не знал”, стали тем, что Бродский в своей нобелевской речи назвал “жертвами истории”. И уж во всяком случае художниками в реальном смысле слова они не стали. Настоящие поэты, музыканты, живописцы, режиссеры, мыслители этих лет знали. Интересно, что это знание, больше похожее на чувство, на ориентацию в пространстве (как в строфе Пастернака: “Душа моя печальница О всех в кругу моем, Ты стала усыпальницей Засыпанных живьем”), находило себе неожиданное выражение, обычно довольно далекое от того, что можно назвать гражданскими мотивами (и вовсе не в силу пресловутого эзопова языка). Философская страсть Мераба Мамардашвили, трагикомический блеск Венедикта Ерофеева, визионерские вспышки поэзии Елены Шварц, гимническая живопись Михаила Шварцмана, сновидческая ткань зрительных образов Андрея Тарковского, новая сакральная соборность музыки Александра Вустина, ясная как день мысль С. С. Аверинцева, ускоренная в “родном и вселенском” и проходящая тысячелетия культурной и духовной истории нашей цивилизации — все эти новые формы и новые смыслы (естественно, я называю не все безусловные удачи этой эпохи: но и этот список впечатляет!) были плодами внутренней свободы, “усилья воскресенья”. Именно они, с общим для них освещением — я бы сказала, что дело в них происходит при свете почти беспредметной религиозности и необъяснимой надежды — отвечали на замолчанный обществом вопрос этого времени, вопрос об исцелении и отдаче долга, о котором я говорила вначале. Позволю себе вспомнить строчки, которые я сочиняла лет в 16—17: это пейзаж, деревья ранней весной: Течет воскрешение робко, И нужно припрятать корой, Студеною топью: ни тропки Для взгляда, для речи дурной — здесь нет стихотворных достижений, но есть уловленный ветер и свет времени. Если позволите, я дочитаю: Истоки слипаются в жилах. И если из них отцедить. Простынувший запах могилы Там силы еще не хватило В молочную плоть заключить. Не всю еще стужу прозябли, Не всю еще смуту снесли, Чтоб вызвать прощения каплю У безмерно виновной земли. Даже эти далеко не блистательные строки начинающего автора рядом с его же взрослыми прозаическими рассуждениями дают почувствовать — или предчувствовать — что такое возможность поэзии, возможность искусства, возможность смысла и чувства, являющихся вместе с формой, то есть в своей истинной простоте: воплощенных. Я сказала бы: это возможность души в мире, который делает все, чтобы душа была невозможной. Об этой возможности и говорил опыт внутреннего освобождения, происходивший во многих формах и во многих лицах в конце зловещей эпохи. Мы начинали верить, что нам есть что сказать людям. То, что складывалось в ответ на историю, я назвала бы поэтикой выздоровления, поэтикой целительства. Годы политического раскрепощения, мутные, суетливые, ерничающие в своем культурном выражении, как будто отменили и завалили то начало, точнее, те начала. Но то, что уже стало, уже явилось, как известно, неотменимо, и я по-прежнему думаю, что нам есть что сказать после всего (точно наоборот повсеместно повторяемым словам о невозможности поэзии после Аушвица и ГУЛАГа: как раз внутри этого и после этого человек как никогда оценит животворящую силу свободного искусства). “Нам есть что сказать миру после нашего опыта”, — сказал Владыка Антоний. Мы только начали это говорить. Но конечно, эта возможность покажется достоверной только для того, кто в этом “мы” слышит “я”: лично я, имярек, не жертва истории. * Продолжение. Начало цикла см. в № 95 © 1996 - 2013 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" от себя добавлю, что недавно в Сети мне попадались видео ролики с лекциями Седаковой....
440Гц: Чтец пишет: еня подкупило еще и то, что предлагаемые Вашему вниманию стихи на русский переводил Арсений Тарковский Спасибо за напоминание - 4.03 - как раз был день рождения Андрея Тарковского...(упустила из виду) А Юрия Рудиса мне тоже стихи нравятся. ...ну, вот, к примеру, это - актуально для нынешнего положения страны... *** В жизнь чужую, под осень, при ясной луне Самозванец въезжает на белом коне, Словно в город чужой, как по нотам, Между пьянкой и переворотом, Он свободен, спокоен - практически мертв, И отпет, и последней гордынею горд, Отражен в придорожном кювете, И уже ни за что не в ответе. И дрожит на ветру как осиновый лист, На себя не похож и от прошлого чист. Лишь кресты - пораженья трофеи - На груди и веревка на шее, Клочья черного знамени над головой. И чужой стороне он, как водится, свой. Он один здесь спокоен и ясен, И на всякое дело согласен. Он и швец, он и жнец, и последний подлец, И на дудке игрец, и кругом молодец, Не жилец, по народным приметам, Но пока что не знает об этом. Простите, не будем омрачать общение (хоть и душа за отечество болит), лучше по лирике...
Трурль: Алик Готлиб (Израиль) Вы порою мне кажетесь чайною ложкой, Поводящей плечами в стакане воды. И тогда берега расцветают морошкой, И бегут заводчане на сбор лебеды. Вы совсем молодая. Вы - юный поручик, Что пасет на лугу медоносных пчелов. Вы - вершина Валдая, Вы - горная круча; Круче кручи, угу. Я от Вас безголов. Увы, но больше его мне ничего лет 15 не попадалось
Ятвяг: Николай Гумилев из цикла "К синей звезде" На путях зеленых и земных Горько счастлив темной я судьбою А стихи? Ведь ты мне пела их, Тайно наклоняясь надо мною. Ты была безумием моим Или дивной мудростью моею, Так когда-то грозный серафим Говорил тоскующему змею: "Тьмы тысячелетий протекут, И ты будешь биться в клетке тесной, Прежде чем настанет Страшный суд, Сын придет, и Дух придет Небесный. Это выше нас, и лишь когда Протекут назначенные сроки, Утренняя грешная звезда, Ты придешь к нам, брат печальноокий, Нежный брат мой, вновь крылатый брат, Бывший то властителем, то нищим, За стенами рая новый сад, Лучший сад с тобою мы отыщем. Там, где плещет сладкая вода, Вновь соединим мы наши руки, Утренняя, милая звезда, Мы не вспомним о былой разлуке".
440Гц: БИБЛЕЙСКИЕ СТИХИ: РАХИЛЬ И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее. Книга Бытия И встретил Иаков в долине Рахиль, Он ей поклонился, как странник бездомный. Стада подымали горячую пыль, Источник был камнем завален огромным. Он камень своею рукой отвалил И чистой водой овец напоил. Но стало в груди его сердце грустить, Болеть, как открытая рана, И он согласился за деву служить Семь лет пастухом у Лавана. Рахиль! Для того, кто во власти твоей, Семь лет - словно семь ослепительных дней. Но много премудр сребролюбец Лаван, И жалость ему незнакома. Он думает: каждый простится обман Во славу Лаванова дома. И Лию незрячую твердой рукой Приводит к Иакову в брачный покой. Течет над пустыней высокая ночь, Роняет прохладные росы, И стонет Лаванова младшая дочь, Терзая пушистые косы, Сестру проклинает и Бога хулит, И Ангелу Смерти явиться велит. И снится Иакову сладостный час: Прозрачный источник долины, Веселые взоры Рахилиных глаз И голос ее голубиный: Иаков, не ты ли меня целовал И черной голубкой своей называл? Анна Ахматова 25 декабря 1921
440Гц: Анна Ахматова Наталии Рыковой Всё расхищено, предано, продано, Черной смерти мелькало крыло, Все голодной тоскою изглодано, Отчего же нам стало светло? Днем дыханьями веет вишневыми Небывалый под городом лес, Ночью блещет созвездьями новыми Глубь прозрачных июльских небес,- И так близко подходит чудесное К развалившимся грязным домам... Никому, никому неизвестное, Но от века желанное нам. Июнь 1921 Строфы века. Антология русской поэзии.
440Гц: Трурль пишет: Увы, но больше его мне ничего лет 15 не попадалось А это Алика Готлиба ВЕНОК СОНЕТОВ?.... ( 1 ) ___________________ Моя любовь, имеющая уши Приветствует создание напева Что ей налево - это знает дева Но тропка в Рим ей кажется посуше О Рим! - орем, предчувствуя разлуку - Твоя волчица превратилась в суку! It sucks! Твои задумчивые дети Сосут сосок Монтекки-Капулетти! А в Риме гуси. Гуси полны спеси Поют о том, как некий козлик в лесе Хрустит травой, чье имя Беладонна Не столько щиплет, сколько ею дышит И видит - волк во шлеме из картона Сидит себе на треугольной крыше ( 2 ) ___________________ Сидит себе на треугольной крыше Пробиты латы, сломаны булаты И испускает клюквенную жижу А вдоль дорог - соратники распяты И это служит поводом для новых Крестов веселых и венцов терновых Итак - те волки были неофиты И бегали по лужам неубиты Молились на святую Ярославну Что родила дитя совсем без мужа Свой образ изменив прогибом плавным А ныне - Ярославна горько тужит, На море глядя, а идя по суше - Жует овес, разглядывает лужи ( 3 ) ___________________ Жует овес, разглядывает лужи И видит в них желание коллажа Как следствие того, что входит туже Само в cебя, чем пажи в экипажи Ты говоришь - я мажу эпатажем - Мол голь гола. Мол мал мала милее Но голь мила на пляже! Впрочем, даже И там я вижу страсти по Андрею : Вот крокодил, русалку разрушая, Перегрызает фибры под сплетеньем И все зачем? Чтоб стать второю тенью А та лишь вопрошает: Хороша я? Но он молчит, ее покровы лижет И тихонько вострит о небо лыжи ( 4 ) ___________________ И тихонько вострит о небо лыжи Что были среди ноевой поклажи Как обувь к паре чистых ног, и иже С ними частей, совсем нечистых даже Как то: землисто-мраморные плечи Пропитанные ворванью ресницы Отверстья, открывающие течи Лишь стоит на отверстья покоситься Лопатки, ляжки, ломтики омлета Морковь и лук в картофельном декоре - Вот и портрет крестьянки Генриетты С борщом в руках и скромностью во взоре Хотя глубин в кастрюле маловато - Она крылата, и ума палата ( 5 ) ___________________ Она крылата, и ума палата Вполне способна стать женою брата Нос - башня Ханаана. Впрочем, где-то Уже встречалось описанье это У ней на коже - россыпи созвездий Из родинок. Вот, с Козерогом вместе, Телец. И, вопрошая, Бытьильнебыть К созвездью Леды льнет созвездье Лебедь Молочный путь стекает от ключицы К пупку - и может всякое случиться Поскольку ощущение синицы В руках он придает. И не к полати Но к журавлю желает устремиться Раскосая племянница Пилата ( 6 ) ___________________ Раскосая племянница Пилата Чьи бедра - лира в слое карбоната Чья кровь дурна - что кровь быка сырая Хвать за бока! - и чуешь, как играет В тебе желанье радостно и скоро Терзать ее вeнком тореaдора Тореaдор, смелее в бой, амиго! Пускай дрожат канальи и мантильи Пусть рушится хрусталь, трещит текстиль и Молошницы заходятся от крика Пусть ярче разгорается вендетта Меж бычьим родом и детьми твоими Еще посмотрим, чье полнее вымя! Голубушка, как хороша! И где-то... ( 7 ) ___________________ Голубушка, как хороша! И где-то В осьмом ряду она сидит, либретто В прах разодрав, и шепчет нарочито: "Резанов, лапа! Я - твоя Кончита! Так бесса ме, дружок! Бесса ме мучо! Ты погляди: ведь бык - он же мужчина! Спилить рога - типичный Аль Пачино С глазами Джельсомино Бертолуччи!" Набычен, встал и прочь идет Резанов Чтоб ревность загасить пустым нарзаном Нарзан был хладен. Следствие - простуда Примчалась медицинская карета, Но он уже ушел туда, откуда Она одета. Альфа-бета-тетта... ( 8 ) ___________________ Она одета. Альфа-бета-тетта... И ночь спустилась в город. Над домами Безусый ангел шевелит крылами Пытаясь сбить пылинку с эполета Когда-то ангел был влюблен в Наташу И родился гигант, зачинщик бунта Против богов. Сначала все как будто Шло хорошо. Но - проиграли наши С тех пор стерилизованно-крылаты Все ангелы ушли служить в солдаты Лишь временами, осмелев от грогу Пернатый подойдет, посмотрит строго И спросит, прижимая к лону длани: Зачем служить вершителем деяний? ( 9 ) ___________________ Зачем служить вершителем деяний? Забудет о тебе поэзо-проза. Куда важнее северных сияний Мне - "Мальчик, вынимающий занозу" Иль "Писающий мальчик" в Амстердаме Который - просто писает. Годами. Я поступаю так же. Но не ходит На то глазеть народ. И дело - в моде. А я желал прославиться когда-то Публичной мастурбацией. Плакаты, Цветы от сотни юных дарований, Поездка в Канны, Бонны, Лаперузы Et cetera. Но - порвались рейтузы У нежной Музы, этой горной лани ( 10 ) ___________________ У нежной Музы, этой горной лани Сидит корнет - подснежники в ладошке И развивает мысль: Я пан, Вы пани А спать могу я и на раскладушке Я буду огурцы солить в кадушке И рядом - Вы. В цветастом сарафане Корнет, Вы душка! - восклицает Муза И у мальчонки пламенеет пузо Прошло сто лет. Близ Музы, в грузной лени Лежит корнет - подштанники в ладошке Он ходит в судно, подогнув колени И просит ягод - мяконькой морошки Бо на пути сквозь жар и медны трубы Повыпадали волосы и зубы ( 11 ) ___________________ Повыпадали волосы и зубы У старины Мазая. Не дерзая На званье терапевта, опекают Его три мрачных зайца и борзая Приносят розы, а ему икру бы... Старик лежит и думает, икая Что, видимо, ошибся он в объекте Спасения - и вынужден объедки Глотать, а если б спас сотню-другую Котов - теперь бы знал судьбу другую Они бы мне мышат поодиночке Таскали сквозь фаллопиевы трубы А то - как гармонист, жую цветочки Увы! Они мне более не любы ( 12 ) ___________________ Увы! Они мне более не любы А любы мне - пожарные дружины И их старообрядческие клубы Где на обед - лишь гайки да пружины Вообще к старообрядцам как к народу Я нежно отношусь, поскольку эти Селяне были ласковы, как дети И шли в леса, чтоб сохранить породу Свою - да и древесную. Но ныне Их не найти ни в чаще, ни в пустыне Хотя в пустыне чаще. Индивидам Они известны умудренным видом А чем известна некто Полякова? Во рту дыра, на голове подкова ( 13 ) ___________________ Во рту дыра, на голове подкова - Не знает сочетания такого Сам Диоген, или Сократ, как звали Его друзья, что жили с ним в подвале В соседней таре. Мудреца Сократа Так звали потому лишь, что сокрыто В нем было сервелату два карата А в Диогене - солоду корыто Итак - он жил в прокуренной лохани И Буцефалу говорил: "My honey! Твой Александр мне заслоняет небо И Б-г с ним. Не желаешь ли жаркого?" Но Буцефал ответствовал: "Не требо! О Ра! Пора на поле Куликово!" ( 14 ) ___________________ О Ра! Пора на поле Куликово! Ура! Мы их сметем, как у Крюково Где взвод погиб - ведь так поется в песне Душевный бунт! Вставай со мною вместе! Soul rebel! Джа сокрыт под паранджою Восточных женщин, и когда слетает Она, то видно каждому, что ржою Покрылся он, и как ледышка тает Джа и Годдо - два близнецовых брата И вместе они - дети Аппарата Так пусть знамена дыбятся на крыше Крушите зеркала, коптите туши! Я ухожу туда, где тихо дышит Моя любовь, имеющая уши ( 15 ) ___________________ Моя любовь, имеющая уши Cидит себе на треугольной крыше Жует овес, разглядывает груши И тихонько вострит о небо лыжи Она крылата, и ума палата - Раскосая племянница Пилата - Голубушка, как хороша! И где-то Она одета. Альфа-бета-тетта... Зачем служить вершителем деяний? У нежной Музы, этой горной лани Повыпадали волосы и зубы Увы! Они мне более не любы Во рту дыра, на голове подкова - О Ра! Пора на поле Куликово!
440Гц: Алик Готлиб пишет: Во рту дыра, на голове подкова - О Ра! Пора на поле Куликово! Всё последнее время крутится в голове фраза: ...там где ты теперь стоишь, там и поле Куликово... Из какой-то давней военной песни: Перед ним лежал простор без конца и без начала, И родимая земля так солдату отвечала: Ты воюй солдат с умом, ты воюй солдат толково, Там, где ты сейчас стоишь, там и поле Куликово.
Ятвяг: Стихи, "сочиненные" ЭВМ (кажется, 1963 год) Пока слепо плыл сон по разбитым надеждам, Космос с болью сочился над разбитой любовью. Был из скрытных людей свет твой немедленно изгнан И Небо не спало...
Трурль: Я припоминаю, что видел венок сонетов, но эти ли стихи - не помню... Дело в том, что недавно мне встретилось имя, кажется, Александр Готлиб. Но его профиль показывает москвича... Пока же поисковики не показывают Готлиба из Израиля... Кажется, я стихи его видел на конкурсе ТЕНЕТА то ли за 1996, то ли за 1997 гг. А возможно, в Словесности (позже - Сетевая Словесность). Еще слышал, что он печатался в каком-то русском хиповском журнале, кажется чио-то вроде Забриски Райдер
Ятвяг: Елена Элтанг (кажется, Вильнюс) Освистанный ветренной клакой перрон где вилЕнский экспресс со вздохом назад подает сочлененья сверяя и поручни медны и лаком язык проводницы: дюшес ja mam tylko jeden! однако я жмурюсь и пью я в твое огорченье ныряю под жолтой купейной лампадой так жадно стучится в груди я рада я рада я рада полячка еще оранжаду и больше уже не входи дорожное чтиво не шутка с ним скрипы и страхи острей в бессонной теплушке где прежние жалобы живы железны дорожные сутки но плавится сладко и жутко в серебряной ложке хорей о Йезус Мария, считайте меня пассажиром не продохнуть от восхищенья. мне передышки не дает лиловой жилки учащенье и смятый рот и наотлет золотошвейное запястье. но в тишь озерную но в гладь своей бессовестною властью меня ты волен отослать дай налюбуюсь напоследок испанской проволкой кудрей румянцем рыжим как у шведок и отступлюсь. и лягу в дрейф так смуглый окунь на кукане взлетевший было над водой сверкнув на солнце плавниками слоистой мокрою слюдой и с самой верхней смертной точки узнавший руки рыбака рукав реки и пруд проточный и лодки красные бока в тугой камыш вернется всплеском но не домой. наоборот. его же тоже держит леска за рваный рот за рваный рот дитя мое нас ожидает ад нас не полюбят нас уже не любят за то что мы с тобой шаман и бубен харон и лодка конь и конокрад с какого дня мы знаем - небеса такой же дом за шторкой мастерская и вероника сушит волоса над лунною конфоркой распуская с какого дна мы смотрим в небеса уверены что смотрят в нас оттуда нам будет худо нам сегодня худо а нас спасать так все переписать chinotto пахнет мокрою рогожей на неапольской барже хлябь тирренская похоже успокоилась уже а с утра хлесталась пьяно билась в низкие борта еле-еле capitano доносил вино до рта возвращаешься в сорренто как положено к зиме укрываешься брезентом на канатах на корме где сияет померанец не достигнувший темниц: закатился в мокрый сланец цвета боцманских зениц итальянские глаголы вспоминая абы как крутишь ручки радиолы ловишь волны в облаках в позитано sole sole в риме верди в искье бах проступает грубой солью маре нострум на губах возвращаешься счастливый вероятно навсегда зыбь гусиная в заливе - зябнет зимняя вода всеми футами под килем и рябит еще сильней будто рыбы все что были приложили губы к ней и стоят себе у кромки опираясь на хвосты и молчат под ними громко сорок метров пустоты
440Гц: Трурль пишет: Я припоминаю, что видел венок сонетов, но эти ли стихи - не помню... А вот по этой парадоксальной стилистике и необычности образов?.. Очень его манера, на мой взгляд.
Алексей Трашков: Известный актер, писатель и человек недюжинного таланта Леонид Филатов сильно болел, и перед смертью он проводил много времени в больнице. После тяжелой операции он мог и должен был умереть, но в его жизни была маленькая внучка Оля, ради которой он еще несколько лет прожил. Именно ей перед смертью он успел написать это стихотворение. Тот клятый год уж много лет, я иногда сползал с больничной койки. Сгребал свои обломки и осколки и свой реконструировал скелет. И крал себя у чутких медсестер, ноздрями чуя острый запах воли, Я убегал к двухлетней внучке Оле туда, на жизнью пахнущий простор. Мы с Олей отправлялись в детский парк, садились на любимые качели, Глушили сок, мороженое ели, глазели на гуляющих собак. Аттракционов было пруд пруди, но день сгорал, и солнце остывало, И Оля уставала, отставала и тихо ныла, деда погоди. Оставив день воскресный позади, я возвращался в стен больничных гости, Но и в палате слышал Олин голос, дай руку деда, деда погоди... И я годил, годил, сколь было сил, а на соседних койках не годили, Хирели, сохли, чахли, уходили, никто их погодить не попросил. Когда я чую жжение в груди, я вижу, как с другого края поля Ко мне несется маленькая Оля с истошным криком: «Деда-а-а, погоди-и...» И я гожу, я все еще гожу, и, кажется, стерплю любую муку, Пока ту крохотную руку в своей измученной руке еще держу. Филатов. внучке Оле отрывок из авторского проекта Светланы Сорокиной "Программа передач"
Трурль: Да! Узнал, вспомнил - это те сонеты... "Любовь, имеющая уши" "треугольная крыша" На самой заре моего появления в Интернете мы с ним разок перекинулись сообщениями. А потом все оборвалось....
Кирт Келэ: Вислава Шимборска Три удивительные слова О приходящем времени твержу, ан, первый слог успел стать преходящим. Я слово тишь чуть слышно прошепчу — не станет тиши. Я осторожно вымолвлю ничто, — и нечто необъятное возникнет… Кто-нибудь любит поэзию Кто-нибудь, — значит: не каждый. Даже не многие, а меньшинство. За исключеньем учащихся школ и поэтов, выйдет любителей этих на тысячу, может быть, двое. Любит, — как любят картошку с грибами, и комплименты, закатов оттенки, свой полушалок, стоять на своем, выгулять грузного пса перед сном… Поэзию, — что ж есть поэзия? Сколько ответов случалось услышать по поводу этому. Счастье мое: все они легковесны, иначе как мне слагать эти тексты. Конкурс мужской красоты Очень опрятен с макушки до пяток в уборе оливково-голубоватом. Чтоб стать самым первым среди претендентов, готов он свернуться, как сдобный рулетик. Нужно — напорист, упорен и ярок застынет, как в схватке с громадным медведем; а то — трех невидимых ягуаров настигнет разящих ударов возмездие. Нет равных ему в приседаньях, отжимах, а мимика торса сравнима с лицом. Овации в зале — он скромный, он милый… Удачно подобран его рацион. Авторский вечер Муза, оваций мы не пожинаесм. Мы не боксеры, увы, а поэты. И тем не менее люди собрались, — целая дюжина зрителей в зале! — правда, здесь кто-то из-за непогоды; кто-то из близких… Муза! Пора ли? Дамы готовы млеть от восторга весь этот вечер… — На матче боксерском! Вот где достойные Дантова света страсти. О, Муза! Куда нам до этого! Быть не боксером. Быть, — ужас! — поэтом: быть осужденным к хожденью в веригах. За недостатком мускулатуры, школьных учебников литературы миру являем мы будущность. Муза! Даже Пегасу это в обузу! В первом ряду задремавший дедуля. Снится бедняге: бабуля вернулась из мира иного. И целую гору ему приготовит оладий на сливках. Прямо с огня! Вкусно! Жар так и пышет, — не подгорели бы!.. Муза, мой выход… Версия событий Поскольку разрешалось выбирать, мы выбор обосновывали долго. Нам были неприятными тела, в особенности — плоти разложенье. Необходимость голод утолять претила; также — деспотия над организмом функции желез, безвольное наследованье черт характера. Мир, где нам предстояло вскоре быть, был в стадии вселенского распада: там властвовали следствия причин. И с ужасом, и с некоторой грустью мы большинство предложенных на выбор приватных судеб отвергли. Не обошлось без каверзных вопросов: для чего в мученьях мертвого рожать, и кто бы по доброй воле согласился стать матросом на яхте, обреченной не доплыть. Об избавлении от смерти разговора и не было, хотелось — без мучений. Зато, как сильно нас к себе влекла любовь. И с оговоркой — чтоб не безнадежной. Служенья музам мы старались избежать: критерии прекрасного размыты, а для шедевров характерна хрупкость. Власть, знали, — зло для наделенных ею. Быть этносом под игом власти — злее. До овладевших массами идей, до шествий факельных, до гибели народов охочих не было, но в данной череде веков история без катаклизмов никоим образом свершиться не могла. Неисчислимо звезд за это время успело вспыхнуть и остыть успело. И наступило время начинать. В конце концов, устав от разговоров, мы отобрали первых кандидатов в первопроходцы, также — в лекаря; в философы непризнанные, в садоводы, в артисты, в музыканты — все они, признаться честно, шансов не имели на сотворенье избранной судьбы. Необходимо стало еще раз от самого начала все осмыслить. Нас привлекал предложенный десант со стопроцентным скорым возвращеньем. Отрыв от вечности откуда ни взгляни однообразной и невозмутимой впредь больше мог и не произойти. Но цель свою мы знали лишь извне; познанья эти зыбкими казались. Ну разве мудро было б воплощать поверхностных решений совокупность? Поэтому решили, что верней не торопясь на месте оглядеться, и действовать на месте сообразно с реальным положением вещей. Мы увидали Землю. Существа отчаянные там уже ютились. Растенья чахлые, невероятно, но уверенные: их не вырвет ветер, вцепились в скалы. Маленький зверек упорно норку рыл с непостижимым для нас упорством, и еще — с надеждой. О, как в сравненьи с ним казались мы излишне осторожными, смешными! Тогда же обнаружилось: редеют ряды средь нас. И мы пошли на свет; то был огонь костра разложенного прямо у крутого реки реальной берега… От костра поднялся кто-то, но не нам навстречу, а в поисках чего-то… Для костра? Облака Сноровистость и цепкость нужны при описаньи облаков, — мгновенья ока облакам и тучам достаточно, чтоб измениться. Характер их таков: всегда не повторяться оттенком, глубиной, расположеньем, формой. Проворные, проносятся над тайным, но не обременены облака памятью. Поэтому бессмысленна попытка звать облака в свидетели — не догнать. Твердим мы: «Грузность туч…» Мы, мы тяжеловесны. Самой земле сродни мы кажемся им вечными. Средь самых тяжких туч надежнейшим из братьев сдается камень нам. А облака — кузинки, живущие где-то в провинции и почти забытые. Мы, люди, любим жить. В небытие уходим неохотно, постепенно. У облаков — иной расчет. Их ждет непрерываемый полет. Им нет нужды за нами уходить; заметным быть, чтобы по небу плыть. Конец и начало Порядок сам собой не наступает по окончании любой войны. Порядок должен кто-то наводить. Ведь должен кто-то разбирать завалы, чтоб по дорогам трупы увозить. Не даром должен вязнуть чей-то шаг, в золе, грязи, пружинах от матрасов, стекляном бое и тряпье кровавом. Навесить двери, окна застеклить и стены подпереть обязан кто-то. Фотопортрет героя — на войне. Здесь — без наград, и из последних сил; и годы, годы, годы. Закатанные рукава поистрепались, но новые стоят мосты и новые вокзалы. Сметая утром желтый палый лист, припомнит кто-то, как ужасно было; и кто-то уцелевшей головой ему кивнет: не дай Бог, повторится. А рядом кто-то искренне зевнет. Припомнит кто-то, под каким кустом запрятаны остатки аргументов, уже изрядно тронутые ржой; и сдаст в металлолом без сожаленья. Кто малолеткой ужас пережил, и потому немного помнить может, схоронит старших, чтобы уступить все тем, кто вовсе ничего не помнит. На бруствере, где выросла трава, укрывшая причины и итоги, пусть ляжет кто-то, глядя в облака, и отдохнет, покусывая колос. Кот в пустом доме Умереть — котенку было б в милость: что еще осталось для котенка в опустевшем доме. Коготки точить и рвать обои. К мебели ласкаться, — все пустое. В доме ничего не изменилось, но как будто стало все иное; ничего не уносили вроде, а просторно, словно в огороде. В сумерках уютный свет не льется… Спит котенок, ушко чуть дрожит: все шаги на лестнице — чужие, и чужие руки положили в мисочку отваренную рыбку. В час привычный с радостной улыбкой не подбросил киске пробку с ниткой давний друг… играли и играли, только друга вдруг нигде не стало… Все шкафы исследовал котенок; не ленясь смотрел на каждой полке; под диван протиснулся — без толку. Наконец на свой котячий страх преступил запрет и стал искать друга на столе среди бумаг. Что осталось? — Ждать: лежать и спать. Друг уехал. Друг застрял в гостях. Друг забыл скучающего киску. Он вернется с просьбою в глазах о прощеньи. Без прыжков, без радости, без писка, медленным движением хвоста мы простим; и отвернемся к миске.
Ятвяг: Алексей Цветков в мерцанье мышц в просветах непролазных зубов где мысль на выдохе скрипит речь воспаряет над раствором гласных швырни щепоть шипящих и вскипит месторожденье ругани и гимна по немоты наружную кайму где ни ушей ни паче рыл не видно с кем разделить или излить кому с пустым стаканом пересечь квартиру вздремнуть впотьмах неведомо куда пока внутри торопится к надиру короткая империя ума пусть неусыпен в черепном приборе миноискатель истины но син- тетических суждений априори в таком безлюдье звук невыносим когда наутро что ни свет то вторник щеколда вновь на челюстях слаба но врач на букву а как древний дворник давно подмел ненужные слова женщина из которой улетели все птицы ее нашли изубранной в шелка вся в стилизованных чижах пижама и пепельная в руслах слез щека прощальному молчанью не мешала еще над ней атласный полог вис точнее даже паланкин не полог созвездия обрушенные вниз и поручни чей узкий путь недолог нет лучше не об этом но тогда окрестный стыд словами нарисуем где жадно ждет опарышей толпа и всех червей чей вид неописуем ночное средоточие теней из-под ресниц землистый выплеск пены храм пустоты в котором нет теперь крылатых горл что нам однажды пели пока в руке притворный кубок тверд в котором тризны отзвуки сольются давайте пить за этот павший форт и устоявшие что не сдаются одно сомнение навек беда что может быть душа утраты мнимой не птицей человеческой была а полуящерицей полурыбой на пляже тени влажные ложатся кружат стрижи и не хотят снижаться 169-й день в году скрипят ворота и орфей в аду река на букву с и бессловесны птицеподобья в тучах муляжи животных на притворном водопое над всеми кипарисовые свечи пылают черным правильным огнем и бабочки как проруби в сетчатке стократ черней чем допускает глаз не шелохнуть ушей бесшумной лирой вот жители умершие из нас и страшен всем ротвейлер троерылый он здесь повторно раньше он имел спецпропуск на какую-то одну из этих нас но слабо в мелкий шрифт вчитался и ротвейлер на контроле вмиг завернул которую привел тот даже с горя спел по-итальянски стеная вслед упущенной добыче в окошко тыча справку и печать мол дескать che faro senza euridice что дескать делать и с чего начать нас нет никак мы созданы из вздохов из допущений и негодований из слез и всхлипов тех кто нами был на елисейских выселках отныне где так черны стрижи и кипарисы и метит камни оловом река там наверху зачем кадите богу не возвратится с музыкой жених из этой бездны где ротвейлер ногу вздымает над надеждами живых
Ятвяг: Игорь Петров Считатель птиц, прислушник тишины; кровь из ушей, ресницы сожжены, я беззащитен, слаб и многократно убит косыми пулями дождя так, что слова любви, не доходя до губ моих, срываются обратно, назад, в заплесневелую гортань, где и сгниют. И пахнет изо рта циничным разложившимся перфектом. Пока чертой лица не отдалишь, я отличаюсь от эстрады лишь отсутствием эстрады, как объекта, присутствием в одном втором лице той публики, которая в конце зевает, растворяясь в небе дымкой... Я чувствую, как мнительный авгур, что сняв с себя все семь овечьих шкур, останусь человеком-невидимкой, никем, ничем, делителем нуля, моторчиком, пригодным разве для стрекочущего мерного ворчанья под грудою махровых одеял; ведь если существует идеал, то это - декламация молчанья. ЗВОНОК - Квартира Пушкиных. Жорж? ты сошёл с ума! Оставь меня в покое! Дома тьма знакомых, эскулапов, кредиторов. Я не могу с тобою говорить. - Наташа, право, некого корить, ты помнишь сад, скамейку, на которой ты мне шептала... - Я сказала "нет"... - Ах нет, какой кокетливый ответ. История всегда одна и та же... Кому-то мстя, чего-то там храня... Я видел, как ты смотришь на меня. Я выполнил условие, Наташа? - Жорж, не сейчас... - Печалиться тебе ль? Считай, он мертв! Я попусту дуэль не затевал бы - пару дней, не боле - и камер-юнкер, щеголь, фанфарон, певец Приапа, пугало ворон получит, чорт возьми, покой и волю. - Жорж, перестань. Ты дерзок и жесток. - Жесток и дерзок? Бог мой, неужели? Мы с ним сошлись однажды между ног недорогой тверской мадмуазели. Вот он был дерзок. У меня ума хватило, чтоб свести на шутку это. Потом он облевал мне всю карету... Наташа, вспомни, вспомни, ты сама рассказывала про его дурной характер, про скандал очередной, про вспышки гнева, про наплывы сплина, про то, как вдохновенно поутру он трахнул как-то раз твою сестру, про то, как на одном балу невинно ты флиртовала - он же вне себя от ярости устроил сцену, даже тебя ударил. Может быть, любя?! Я выполнил условие, Наташа. - Жорж, у меня кружится голова. Мне душно, тошно. Я жива едва. И мне пора к нему. - Нет, нет, постой-ка. Негоже притворяться меж собой, Наташа, как ты Лазаря не пой, а спусковой крючок не жмёт нисколько. В пять пополудни - жалкие рабы баллистики: две тени, две судьбы, две похоти, два полюса, два края реестра преступлений и заслуг - мы были там. И никого вокруг. И сверху третий: тот, кто выбирает меж ним, который гаер, но не трус, луч света, чародей, любимец муз, дарующий проклятия и милость. Слышь, крысы верещат у хладных ног, Одоевский кропает некролог, их солнце, блядь, куда-то закатилось - и мной, который меньше, чем никто, приёмный сын, бочонок из лото, пропавший в прошлом годе; от пигмея душонка, от инцеста предков стать, умею лишь ебаться и стрелять, но это уж действительно умею. Как я люблю на зорьке дрожь руки, крик секунданта, первые шаги... Отдам за это все услады рая, а может, муки ада, пусть решит тот, кто над нами этот суд вершит. Тот, кто всесилен. Тот, кто выбирает. А он не фраер. Коли уж меня он счёл сей час верней, достойней, краше, я боле не хочу терпеть ни дня - я выполнил условие, Наташа! Почему эта жизнь? Почему не мансарда в Зарайске? Два на три, стол, стул, шкаф и оскрипший диван. И соседка-вдова в гости бегает с яблоком райским, а когда ей нельзя, самогонку несет корефан. В близлежащих прудах часто ловится окунь копченый, вон окно в исполкоме недавно разбил паралич. И судьбою людей управляют не белый и черный, а Маруся с продмага и мент Афанасий Лукич. Почему этот мир? Почему не полмесяца гонки за каким-нибудь счастьем и гробом на сотой версте? Разбегается дождь, и взрываются бензоколонки. И наемный убийца, как бантик висит на хвосте. Продырявлены шины. Руль крутится только направо. И осиновый кол еженощно вонзается в грудь. Но я знаю, что нет ни морали, ни чести ни славы, только я, дорогая, и счастье какое-нибудь. Почему этот крест? Почему не дурацкие муки: пост над вечным огнем? Почему мне пристало играть с неведимками в прятки, а потом с василисками в жмурки, и, слюнявя стило, заностиь впечатленья в тетрадь? Быть любезным народу, особенно с пьяными, тем ли, что по праздникам дул в эти рваные в кровь паруса, и был выше того, кто воткнул свою голову в землю, и был ниже того, кто задрал ее на небеса. Рождество. Выпал снег первый раз за два года, то скупая отёчная злая природа блеклой Фризии, вспомнивши, что она издавна с церковью в доле, подчинилась божественной воле грузной тучи. Зато дети скачут, визжат, ковыряют сугробы; атмосферный афронт посредине Европы так чреват размышлением о той стране, где отсутствие снега объяснимо лишь фокусом неким в восхищеньи немом, где заснеженной скользкой пустой Ярославкой мчались мы, заручившись в милиции справкой, что ты есть. Снег устало стекал по стеклу лобовому слезами. Шеф, натужно скрипя тормозами, наши губы толкал ближе,ближе. Мораль приходила в упадок. Поцелуй был так нежен, так долог, так сладок — даже шеф протер зеркальце. Снег из andante срывался на presto, оставляя нам время и место, чтоб расстаться на век.
440Гц: Ятвяг И.Петров пишет: тот, кто над нами этот суд вершит. * * * Судьи справедливы лишь наполовину. Не корите Жоржа – он стрелял не в спину. Но качнулись звезды и совпали числа. Улыбнулся Ангел. Промах был немыслим. Г.Кононов.
440Гц: Александр Готлиб (Алик ГОТЛИБ) Моя Правдивая Биография Там, где закопан мой пупок Где речка Тетерев резвится. Миша Флигенко 1973: Я жил у речки Тетерев Среди овечки и дерев Нередко слышал тети рев 1990: Потом у быстрой Клязьмы жил Мутил песок, вводил в раж ил Брел меж ее прозрачных жил 1993: Затем на речку Иордан Сложив небесный чемодан Я прилетел. И это done 1997: Осталась Лета. И она По мне - война и мать родна И я стою - тонка, бледна... На этой странице представлены два цикла моих стихотворений. Первый, совсем недавний, который называется "Опыты топота" - это поиски в области "сдвигологии стиха". В начале века с русской сдвигологией экспериментировали Маяковский, Хлебников и Крученых. Чуть позже - замечательный американский поэт e.e.cummings развивал эту тему по-английски. Второй цикл, который здесь представлен - это венок сонетов. Особенностью данного построения является то, что каждый последующий сонет начинается с последней строки предшествующего, а пятнадцатый сонет, называемый магистралом, состоит из первых строк предыдущих четырнадцати. Поэзия Алика Готлиба стихи 1996 О МУХЕ-НЕ-МОТЫЛЬКЕ САРТРОВСКИЙ ГЕРОСТРАТ "Гоpмоны игpают в лесу.." GREEN SLEEVES (Стихи к староанглийской музыке) "Лось погружается в ванну.." "Вечер. Цикады.." "Когда мы как дамы.." "Кожа делает нас моложе.." "Зад бур.." "Мы кожи жесть стяжали.." 1997 "Ясный смех на ясной поляне.." "Под небесной cосной.." "Основные постулаты Коха и Бора:.." "И тогда она спросит меня:.." "Губила губами.." 1995 "Я вспоминаю.." "Семестр скоро кончится.." МОНОЛОГ КУРЫ-В-КУПАЛЬНИКЕ ПРЕДЧУВСТВИЕ 19 ОКТЯБРЯ "И под вековыми липами.." "Жил был рав.." "Голубь летел из Сантьяго" "Вы порою мне кажетесь.." "В полдень все кошки рыжи.." переводы Лимерики Эдварда Лира (с иллюстрациями автора) Малыш потерялся (W.Blake) "Потомки Пpоpока чтут славу отцов.." (неизвестный английский автоp) "Жила девочка-малютка.." (H.Longfellow) "леди не пойти ли нам.." (e.e.cummings) "прощай, Бетти.." (e.e.cummings) "моя добpая милая стаpая итакдалее.." (e.e.cummings) "нацы.." (e.e.cummings) "камрад мрет.." (e.e.cummings) "свинина и сви нина.." (e.e.cummings) "я хочу сказал он.." (e.e.cummings) "когда жизнь довольно прошла.." (e.e.cummings) ABTOPA! Остальные стихи Алика Готлиба смотрите на его страничке http://www.zabriski.ru/alik/alik.html ..................................................................... Там же есть стихи Алексея Крученых, Велимира Хлебникова и других поэтов. * * * Какова Вы? Как овалы? Как бабы, Как бэби, Как бобэоби? Бубы обе Обуты В обувь Пришлите мне свою карточку Где Вы одеты в опорочки Из тела торчат окурочки Где мягкая Вы ондатрочка * * * Цветок был сорван Внесен был сор вам Бренди - выпито Даже выпь - и то Бы не вынесла Вот и вы, несла- Бые жители В думах - ЖИТЬ ИЛИ ЖЫТЬ? - рассержены.. Несессер жены Было сложен был Только ложен пыл! Мы - невинные Доли львиные Негой вейте нас, Молодых прикрас! Лаской троньте лес Вороных телес! и т.д..... http://www.zhurnal.ru/slova/gotlib/index.htm http://www.zabriski.ru/alik/alik.html
440Гц: Кто такие обэриуты? Литературная группа под названием «Объединение реального искусства» (сокращенно - «ОБЭРИУ», причем буква «у» была прибавлена для смеха) возникла в Ленинграде в 1927 году. В нее вошли молодые писатели Даниил Хармс (Ювачев) (1905-1942), Николай Заболоцкий (1903-1958), Александр Введенский (1904-1941), Константин Вагинов (1899-1934), Николай Олейников (1898-1942) и совсем молодые (им не было еще и двадцати лет) Ю. Владимиров (1909-1930) и И. Бахтерев (р. 1908). Группа была организована при Ленинградском Доме печати, директор которого Н. Баскаков благоволил представителям «левого» искусства. ОБЭРИУ (Объединение реального искусства) -литературно-театральная группа, существовавшая в Ленинграде с 1927-го до начала 1930-х годов, куда входили Константин Вагинов, Александр Введенский, Даниил Хармс, Николай Заболоцкий, Игорь Бахтерев, Юрий Владимиров, Борис Левин. К ОБЭРИУ примыкали поэт Николай Олейников, философы Яков Друскин и Леонид Липавский. Обэриуты называли себя еще "чинарями", переосмысляя выражение "духовный чин". Так, Даниил Хармс звался "чинарь-взиральник", а Введенский - "чинарь-авторитет бессмыслицы". ОБЭРИУ была последней оригинальной выдающейся русской поэтической школой "серебряного века" наряду с символизмом, футуризмом и акмеизмом. В работе над поэтическим словом обэриуты превзошли всех своих учителей, как драматурги они предвосхитили европейский театр абсурда за 40 лет до его возникновения во Франции. Однако судьба их была трагической. Поскольку их зрелость пришлась на годы большого террора, при жизни они оставались совершенно непризнанными и неизвестными (издавать их наследие всерьез начали в 1960-е годы на Западе, а в России - в конце 1980-х годов, во время перестройки) . Искусство и поэтика ОБЭРИУ имеет два главных источника. Первый - это заумь их учителя Велимира Хлебникова. Основное отличие зауми обэриутов в том, что они играли не с фонетической канвой слова, как это любил делать Хлебников, а со смыслами и прагматикой поэтического языка. Вторым источником ОБЭРИУ была русская домашняя поэзия второй половины ХIХ века - Козьма Прутков и его создатели А. К. Толстой и братья Жемчужниковы. Для понимания истоков ОБЭРИУ важны также нелепые стихи капитана Лебядкина из "Бесов" Достоевского, сочетающие надутость и дилетантизм с прорывающимися чертами новаторства. Самым известным в ней был Д. Хармс, а самым программным произведением – пьеса того же автора «Елизавета Бам» . Поэты тяготели в сюжетах и стилях своих произведений к абсурду, к нелогичности поступков персонажей, к совершенно парадоксальным заключениям. Это вытекало из их декларативных заявлений о том, что необходимо создавать новый язык искусства, а главное – принципиально новое представление о действительности. В группу входили талантливые поэты: Заболоцкий, Введенский, Вагинов, Левин. Они писали и прозу. Литературоведы и критики считают их родоначальниками европейской литературы абсурда (Ионеско, Беккет, Жене, Пинтер, Симпсон, Д’Эррико. http://otvet.mail.ru/question/8966604
Трурль: Николай Асеев Анне Ахматовой Нет не враг я тебе, не враг! Мне даже подумать страх, Что, к ветру речей строга, Ты видишь во мне врага. За этот высокий рост, За этот суровый рот, За то, что душа пряма Твоя, как и ты сама, За то, что верна рука, Что речь глуха и легка, Что там, где и надо б желчь Стихов твоих сот тяжел. За страшную жизнь твою, За жизнь в ледяном краю, Где смешаны блеск и мрак, Не враг я тебе, не враг. Жар-птица в городе Ветка в стакане горячим следом прямо из комнат в поля вела, с громом и с градом, с пролитым летом, с песней ночною вокруг села. Запах заспорил с книгой и с другом, свежесть изрезала разум и дом; тщетно гремела улицы ругань - вечер был связан и в чащу ведом. Молния молча, в тучах мелькая, к окнам манила, к себе звала: "Миленький, выйди! Не высока я. Хочешь, ударюсь о край стола?! Миленький, вырвись из-под подушек, комнат и споров, строчек и ран, иначе - ветром будет задушен город за пойманный мой майоран! Иначе - трубам в небе коптиться, яблокам блекнуть в твоем саду. Разве не чуешь? Я же - жар-птица - в клетку стальную не попаду! Город закурен, грязен и горек, шелест безлиствен в лавках менял. Миленький, выбеги на пригорок, лестниц не круче! Лови меня!" Блеском стрельнула белее мела белого моря в небе волна!.. Город и говор - всё онемело, всё обольнула пламенней льна. Я изловчился: ремень на привод, пар из сирены... Сказка проста: в громе и в граде прянула криво, в пальцах шипит - перо от хвоста!
Ятвяг: Изяслав Винтерман Израиль Внутри меня хорошая погода, вокруг дожди и молнии удар. А вы, простите, вы какого года и вам какой милее календарь? У меня внутри всё пляжи да каштаны. Мне рябина и морошка ни к чему. Всё блондинки у меня, кафешантаны и шатенки, точно яблоки в Крыму. Скачут-пляшут девушки в бикини, спрашивая: я грузин или бакинец, – им не всё равно? Это мне не всё равно, она какая, после буду думать, кто такая, – дурой ранен, пулей разрывной. У меня внутри то мутно и туманно, солнце светит фигой из кармана, а луна под крышкою в тени, облака кипят, звенит кастрюля... То светло. От ветра – прыг со стула занавеска, хвост трубой, лови, тяни. Сгрузит ночь последние вагоны и разбудит птичек в облаках. Распоются мелкие заразы... Дернутся вагоны новогодне. Видишь, всё у нас прекрасно как, видишь, всё прекрасней раз от разу.
440Гц: Ятвяг пишет: У меня внутри то мутно и туманно, солнце светит фигой из кармана, а луна под крышкою в тени, облака кипят, звенит кастрюля... То светло. От ветра – прыг со стула занавеска, хвост трубой, лови, тяни. ..
440Гц: ПСИХЕЯ Колесо повернется. Всему свой черед. Май, конечно, придет. Боль, возможно, пройдет. СеребрЯтся дерев опушенные ветки, и Психея дрожит, обнаженная, в клетке. Ох, душа моя, в свете ущербной Луны сновиденья уснувшей природы темны, и немного тепла на заблудшей планете, где Психея бессонная слушает ветер. Переулками бродит, смеясь, сатана. Пожелтев, как медяк, убывает Луна, и вверху, над промерзшей искрящейся твердью, тает тихая музыка роста и смерти… Геннадий Кононов
Трурль: 440Гц пишет: Серебрится дерев опущенные ветки Опечаточки не случилось?
полная версия страницы