Форум » Поэзия » Вячеслав Пасенюк » Ответить
Вячеслав Пасенюк
440Гц: Вячеслав Васильевич Пасенюк Это имя пока дорого и знакомо на этом форуме только мне. С поэтом Вячеславом Пасенюком познакомилась в июне 2004 года. В редакцию Пыталовской районной газеты «Наша жизнь» пришло письмо, адресованное Геннадию Кононову, с сердечной признательностью за стихи и с предложением к творческому и дружескому обмену. Письмо пришло с Украины от поэта Вячеслава Васильевича Пасенюка, автора ряда поэтических сборников, известного в Украине литератора. Вячеслав Пасенюк тоже учился в Псковском педагогическом институте, приблизительно в те же годы, что и Геннадий Кононов. Но тогда им не довелось пересечься. Прочтя в журнале «Москва» № 2 за 2004 год стихи Геннадия Кононова, потрясённый Вячеслав Пасенюк не сразу решился написать собрату по цеху, а когда всё же преодолел свою робость — письмо драматично пришло в тот самый роковой 22 июня, когда не стало Геннадия... Гена так и не успел его прочесть. Знаковость этого момента выделила поэта и человека Вячеслава Пасенюка из всех. Сам Вячеслав последовательно продолжил популяризировать творчество Г.Кононова. Вначале стихи Геннадия появились в литературном издании «Отражение» с душевной статьёй В.Пасенюка. Далее, с подачи Вячеслава Васильевича, пришло приглашение из города Канева Черкасской области от украинско-русско-немецкого журнала «Склянка Часу» опубликовать прозу Геннадия Кононова. При жизни автора ни одной повести из более полутора десятка нигде не были напечатаны. На настоящий момент в журнале «Склянка Часу» вышло десять повестей Г.Кононова. Готовится к изданию прозаический сборник. Там же регулярно печатаются воспоминания о поэте и подборки стихов Геннадия. Однако, в этой теме рассказ пойдёт о серьёзном, умном и красивом поэте из сопредельного теперь государства Украина. Есть шанс и участникам нашего форума познакомиться с самим Вячеславом. Слава Богу, он жив и достаточно здоров, чтобы принять участие в обсуждении своей странички и поделиться своей литературой и жизнью... Помимо поэзии, Вячеслав пишет критику, философские эссе и имеет огромный преподавательский стаж. Это тоже весьма интересная страница его биографии. Открываю страницу и знакомство моим любимым стихотворением Вячеслава: * * * Александру Сигиде На дверном отмечу косяке: год прошёл — я снова всех прощу. Дайте мне на русском языке умереть — о прочем не прошу. Все наречья стоят наших мук, все они, чтоб жить и процветать. В каждом слове каждый божий звук хочет таять, но не пропадать. Может быть, на языке другом я бы по другому прожил век — не таким набитым дураком, не с такою кашей в голове. Что поделать, если я русак без России, без страны — как есть, с головой, повёрнутой назад, словно бы насаженной на шест. Речь моя отвергнута землёй, на которой я пока дышу, — что же я поделаю с собой, коль в другой себя не нахожу... На дверном отмечу косяке: год прошёл — я снова всех прощу. Дайте мне на русском языке умереть — о большем не прошу.
Ответов - 27
440Гц: Его называют выдающимся. Те, кто его знает. Но знают его немногие. Потому что жил до последнего года этот выдающийся без интернета, без компьютера, даже без телефона. Учительствал где-то в Донецкой степи, в поселке, с комичным названием: Нью-Йорк…(старое название — Нью-Йорк на Кривом Торце...))) Вячеслав Пасенюк: = Лучшие мои стихи не написаны, худшие – уничтожены… = Нигде ни в каких книгах никого ничему не учил… = Это я теперь понял: тот, кто читает, пропадает в жизни… = Надо быть таким наглым человеком, чтобы думать, что ты что-то добавляешь к двум векам русской литературы! = Современную школу ничто не спасет. Надо взорвать – и строить заново. = После Бродского и Чичибабина никого для меня не осталось… = Никогда за 40 лет себя не назвал поэтом… = Я свое кремирую… = Поэзия – это путь скользкий. Либо полностью с потрохами уходить, либо – не баловаться… У Вячеслава Пасенюка на данный момент пять изданных и десяток неизданных книг.
440Гц: *** отвыкшие чудить и верить как воду пробуем свободу пускаться ль вплавь? ловить ли берег? гасить ли нервную зевоту? закат европы разлинован отмеренный сухой щепоткой под нами сотни вавилонов хрустят костями и щебёнкой скажи ура! мы снова ломим с зажатою в зубах мечтою с подъятым ломом счастье ловим и жизнь не кажется смешною разорванная так и этак не складывается обратно на месте сделанных разметок неустановленные пятна *** Поизгрызана кругом местность здешняя, вот и ходит ходуном, - ну, сердешная! Сколько новой пустоты в ней воздвигнуто, - не привыкну, пусть на ты много выпито. Переломная страна, стержень вынутый. Как приёмная – она, я – как принятый. Время вынуто насквозь, но как нанятый всё вколачиваю гвоздь, чтобы намертво. Пробегающий состав, стены в трещинках. Продирающий экстаз слова вещего: - Святу месту пусту быть: нету способа землю небу уступить, - it`s impossible. Как ни умствовать и сколь ни безумствовать, горькая проступит соль в бездне мусора. Звон пустой, а свет свечей не наполненный. Не пугает ход вещей, - здравствуй, полымя! В.Пасенюк
Исаева Людмила: «ДИКОЕ ПОЛЕ» № 7, 2005 - ПТИЦЫ Пасенюк Вячеслав Украина НОВГОРОДСКОЕ ПТИЦЫ - стихи Родился и вырос в Литве. Литовский – первый из трех родных мне языков. Учился в двух университетах (Вильнюс, Кенигсберг-Калининград), ни одного не закончил. Все решали стихи. Однажды они решили кардинально: отслужил действительную в болотистом латвийском лесу, потом десять лет отработал в совхозной школе. С 1981 живу в дивном кривоторецком краю, где имею в наличии: свою речку, свою горку, свой лесок и свою степь – на всю оставшуюся жизнь. Сколотил капиталец, сдавая металлолом, продавая вишню, книги, вещи, вынесенные из дому явно и тайком. Это дало возможность издать книги: «Голос и больше ничего» (2000), «Образ жизни» (2001), «Объем и плоскость» (2003), «Паломник речи» (2003), «Ожидание дождя» (2004). Как издал, понял, что я натворил! Есть подготовленные к печати рукописи стихов и прозы, том переводов с литовского. Но больше нечего выносить из дому. Раньше слыл говоруном, теперь ценю молчание. Прежде нравились закаты, теперь – рассветы… Перед многими виноват, многое утратил… Ищу свою Украину. Может, успею найти. Под всеми своими публикациями ставлю: Нью-Йорк на Кривом Торце (так эта пядь земли называлась до 1951 года)*. ЭТО СФЕРА БЫТИЯ… 31 марта 69 Дорогой Вячеслав! Для Вас, конечно, самое важное – Ваши стихи, начну с них. Мне кажется, - Вы на мертвой точке; если Вам хочется сдвинуться с нее – надо начать писать стихи сначала. Сейчас то, что Вы пишете – отголосок поэзии Мандельштама посл[едних] лет его жизни; у него: …я извиняюсь, но в глубине ничуть не изменяюсь. У Вас: …(мы) занумерованы, но, слава богу, мы не замурованы. Примеров слепого подражания в Ваших стихах можно найти сколько угодно. Пока автор стихов не нашел себя, своих средств выражения, говорить о нем, как о поэте – рано. На себя Вы более похожи там, где свободней от подражания («Безногие догнали птицу»). Но попытки найти себя в парадоксе – путь более легкий, чем попытки искать себя в пределах, ограниченных бытом, естественностью, обычностью мышления. Юность – высокомерна и советов слышать не хочет. А всё же: постарайтесь забыть о литературных источниках. Попробуйте писать поначалу без всяких тропов и метафор. Попробуйте пользоваться поначалу только точными рифмами: они вполне соответствуют ясности мышления и хорошо дисциплинируют молодого автора стихов. Попробуйте найти простые замыслы и идти от них к выполнению по прямой (от А – до Б, по Эвклиду), не позволяйте себе отвлекаться от основной темы, отсекайте все побочные темы. Такой способ поможет Вам выработать умение, которым Вы еще не обладаете. Потом Вы будете делать все, что заблагорассудится. Нельзя, не зная школьной алгебры, браться за тензорный анализ, или пытаться поднять 200 клгр. груза, не обладая развитыми мышцами. Вы хотите это сделать сразу. Надо постараться научиться видеть и слышать, а не только вычитывать. Без собственными глазами отысканной реалии искусство существовать не может. У Мандельшт[ама], которого Вы так любите, была поразительная наблюдательность. Надо попытаться выработать свое принципиальное отношение к поэзии вообще, к ее изобразительным средствам. Путем копирования Вы не придете ни к чему, кроме горького разочарования. Печатать свои стихи Вам пока еще, несомненно, рано. Поймите, что поэзия – это не только кое-как зарифмованные строки. Это сфера бытия, свой способ дышать, мыслить, даже спать и есть, даже умирать. Чтобы стать по-своему логичным в поэзии, надо обучиться жизненной логике, а уж потом пытаться создать свою. А в письме Вы пишете: «нынешнее в поэзии проходит параллельно мне, весьма редко пересекая меня». Раз «параллельно», то уж никак не может «пересечь» Вас, если Ваша геометрия не геом[етрия] Римана или Лобачевского, а Вы – не мировое пространство, - не правда ли? Ваша терминология (напр. – «вздрагивающая» лирика) страдает некоторым безвкусием, над этим тоже следует подумать. Работа – не столько над стихами, сколько над собой, над своей личностью, несомненно, принесет Вам большую пользу – будете ли Вы в дальнейшем писать стихи или нет. Пока же говорить о Ваших стихах как о предмете искусства поэзии нельзя. Раз уж Вы обратились ко мне, чтобы узнать мое мнение о стихах Ваших, то не обижайтесь на меня за откровенность, без которой я не чувствовал бы за собой права отвечать на Ваше письмо. Впрочем, как и все на свете, я могу и ошибаться. Всего Вам доброго. А.Тарковский БИБЛИОГРАФИЯ ИЛИ БИБЛИОФАГИЯ? Как-то в одной из публикаций по ходу повествования предлагалось мною провести «акцию» - акт публичной библиофагии, то есть поедания собственных книг, с целью если не привлечь внимание публики к текстам, то хотя бы вызвать ее сочувствие к авторам. Корректор, не поверив автору, подправил текст. Замена -фагии на -графию в корне меняет дело: регистрация книг (пусть и в бесконечном пространстве без точек) наверняка не способна ни привлечь внимание, ни вызвать сочувствие. Хотя… кто его знает: вполне может оказаться, что среди читающих и листающих журналы есть и такие, кто сразу же лихорадочно ищет библиографические обзоры, подготовленные досточтимыми сотрудниками, которые неустанно роются в нашем еще не окаменевшем… творчестве и выискивают изюминки, крендельки, загогулинки, реализм и постмодернизм, да даже всю святую тройку (имею в виду веру, надежду и любовь). Да не обойдет их удача! А я возвращаюсь к пресловутой опечатке, какую не заметит (а значит, и не оценит мой перл, мой порыв, мое ценное предложение) тот гипотетический десяток фанов, прочитывающих журнал от корки до корки. Они не заметят, а я вот впился, как клещ, ибо задето авторское самолюбие. И не только оно. Задеты многие струны. И задрожали они, зазвенели, отдаваясь вверху и внизу… Вечером я шел по разбитой большой дороге. Согласитесь, что любая дорога, в общем- то, большая. Шел с двумя полнехонькими ведрами бытовых отходов, нес их подальше от жилья, за переезд. Переждал, пока промчится скорый на Москву (хорошо, что не перешел ему дорогу с пустыми: думаю, обрадовался данному факту и скорый, мазнув по мне всею сотней своих текучих окон). Очистить мусорные ведра куда легче, чем очистить совесть. Аксиома. Так вот, пока полз туда и брел обратно, все зыркал по сторонам, оглядывая встречных сограждан и согражданок, пытаясь определить в ком-то из них своего разлюбезного читателя… Так жили поэты… Читатель и друг, ты думаешь, может быть, хуже твоих ежедневных бессильных потуг, твоей обывательской лужи? Нет, милый читатель, мой критик слепой… Вот так умел загнуть классик: читатель, он же друг, он же мил-человек, он же слепец, он же критик… Я бы тоже хотел от всей души (сколько там ее осталось?), по-простому обратиться к своему сотоварищу, современнику, к своему в доску, то бишь в рифму. Однако где же он (она)?.. Вот чинной стайкой-семейкой прошелестели прихожане одной из новых церквей… Позвякивая уловом в латаных-перелатанных мешках, медленно, раздвигая кусты, осматривая закоулки, прошли озабоченные собиратели стеклотары… Пенсионеры сгруппировались посреди дороги: кажется, решают вечный славянский вопрос – так кто же, кто выведет державу на прямой путь к… или в… А вот мои ученицы – и бывшие, и настоящие – полетели на дискотеку. Натуральный полет фантазии, я вам скажу, а вы поверьте. В облачке запахов, в которое я успеваю заскочить (с пустыми ведрами!), угадываются духи, табачок и нечто с градусами… А в углу меж двух симпатичных руин (бывшая общага и бывший клуб) примостились на корточках солидные молодые люди. Кружок отнюдь не философский, хотя тоже очень, очень глубоко замыслившийся. Густой сигаретный дым, редкие веские слова и контраргументы… Здесь давайте шаг ускорим и бочком, бочком… Глаза, пожалуйста, в сторону: don’t truble truble until… и так далее. Все это герои моих стихов, моих книжек. Я стихослагатель, но купаюсь с ними в одной общей обывательской луже, дышу одним общим профеноленным воздухом, хлебаю те же подпорченные новости с тех же провонявших неправдой ТВканалов. Мы едим из одного котла под одним небом. Нас ждет одно на всех кладбище – с землей глинистой, скользкой на ощупь. Мы единый народ. Я пишу про них, для них. Наверное, ради них. Как про себя, для себя. Ради себя… Они не мои читатели. Они ничьи читатели. Они вообще не читатели. Это жители. Прописанные и не прописанные в данной местности. Живые люди. Живущие вне наших вкусов, опусов, вне наших книжек. Им – в целом – хорошо. Эта мертвая вода, неживой воздух, родючая (пусть и смердючая) почва их не беспокоят, не мешают им верить, надеяться, любить. Это типам моего ранга и пошиба все чего-то неймется, все им мало, все им вынь да положь… Библиография И библиофагия – так будет правильно. Сам накатал – сам и потребляй! Пожирай букву за буквой, строчку за строчкой, страницу за страницей. Ты, возомнивший себя причастным к изящной словесности! Спроси, а причастен ли ты к жизни? Что ты путаешься под ногами у нормальных людей со своими ведрами, книжками, погремушками, словесами! Угомонись, успокойся, дай отмереть тому, что отжило. Спички у тебя с собой? Так чего же ты медлишь? Тащи сюда все эти папки, пачки, свертки – все эти плоды беспомощных потуг угоревшего сознания. Поджигай, и ты увидишь, хоть раз в жизни увидишь, до чего же фантастически дик, прекрасен и непостижим твой захиревший сад, освещенный сполохами шикарного пламени… Подбрось сухой листвы: она ни в чем не уступает вашим стихам и поэмам, новеллам и романам. Листва гениальна от природы… Запоминай, впитывай в себя эту радость освобождения. Ты опять никто, как до того злополучного дня, когда вдруг, ни с того ни с сего возомнил себя стихотворцем, литератором, «причастным таин неземных»… Ты отпустил себя на волю. Выше знамя победы над собою! Слава тебе… Ах, в твоих карманах никогда нету спичек! А минута миновала, порыв угас. Ну и ползи к своему проточенному вдоль и поперек жучками письменному столу. Эх, ты, нетудыкомка, такой шанс упустил!.. * * * Дите качается над небом – нестойко небо над дитем. Не по колено, а по Днепр история – мы в ней найдем всю нашу небыль. Заночуем и встанем, не перекрестясь. Что был такой Владимир-князь, мы знаем, но едва ли чуем. Меж нас глухонемые чары, в луну втыкаемый башлык, меж нас промчались янычары и тарыбары в рост пошли… Доска освоится, едва дите уйдет, достигнув цели. Признательная синева вновь примется стеречь качели. * * * Если справа налево читать или снизу, допустим, вверх, если за нос себя щипать, чтобы видеть, что видишь всех, если выбить окно в окне, дверь открыть, чтоб закрылась дверь, - можно выразиться вполне без изъятий и без потерь. Дщерь моя, пожалей отца: он к пустому листу приник, сверху вниз скользя вдоль столбца, только слева читать привык. * * * Всю жизнь мечтал о подвиге а прожил нормальную бессмысленную жизнь Ни разу не бросал и не был брошен божился если скажут – побожись Опалое сгребал сжигал помалу усердного огня чуть сторонясь Решал как выйдет или как попало за тонкой занавеской схоронясь Ловил себя на слове как умел стал скуповат и полюбил молчанье Не сгинул но почти окаменел на грани глухоты и одичанья В том виноват ли неподъемный стяг и те кто небу целовал колени что невозможно вырваться за так из мыслимых в природе наклонений * * * Налей немного красного но можно и не пить Уже яснее ясного – двух жизней нам не жить Была темнее темного вода во облаках Шел век труда наемного погрязшего в долгах Но кое-что мерещилось и за руку вело через провалы трещины и битое стекло От всех химер избавились и нечем больше крыть Мы даже не отчаялись мы – перестали жить * * * Мат до небес и вонь с ближайшей свалки и хищное стекло пивных бутылок а за углом а над осевшей крышей возникло ночью и стоит не тает цветенье абрикосовых деревьев Ей-богу это просто марсианство какое-то, ведь мы вовсю старались и день и ночь и зиму напролет чтоб не цвело и чтоб не отвлекало от нашей жизни душной и дремучей а им до нас и дела нет – цветут То белое то розовое – некий интим природы женская натура ее, и даже хочется коснуться а может быть поцеловать но вряд ли возможно это: лепестки – не губы * * * Всю непосредственность мы выплеснули, но вся посредственность при нас, - как будто очи ветром выхлестнуло – одни глаза. И без прикрас, и без пр ичуд, и не прекрасно мгновенье, а – резиново. И ждем – не с неба ли – приказа, чтоб р ечи обучаться сызнова. Листаем словари и справочники, как прежде – палую листву. Легко сменив квартиру явочную, уходит муза к естеству. Оно же неопределимо ни словом, ни широким жестом, но тянет непреодолимо, - живем и не находим места. * * * Все-таки не хватило времени на меня, и людей для меня все-таки не хватило. Я не ропщу, понеже я внук крестьянина: что-нибудь перетекло в кость и, возможно, в жилу. Нет, ни пахать, ни косить не гожусь, однако запах раскрытой земли ноздри щекочет, а также могу, пожалуй, злак отличить от злака, если, случись, кто-нибудь отличить захочет. Итак, не ропщу: где тридцать, там к месту и сорок, и значит, Муромца пересижу как-никак. Нет, не гожусь ни для спевок, ни для тусовок, - такой вот былинный сюжет, намотанный на кулак. * * * Я не знаком с тобою, человек, ты прикурил и дальше жить пошел – ты взял огонь и дым, спешащий вверх, и время взял, и пальцев не обжег. Я так не смог и докурил, кривясь, - дым ел глаза, огня как не бывало. И время, ну, никак не остывало ни в этот раз и ни в который раз. * * * Я чумею чумею и уже не спасусь Я держу как умею мой причудливый пульс Вход открыт через выход вот чуток помолюсь Богу незачем выкать этот номер не люкс Зубы нечего скалить я сказал – разберусь Не забудьте поставить рядом с именем плюс * * * Ни как солнце не будем, ни как луна. Мы прощаем все, что должна страна. Ей трудней, чем нам, ей совсем хана, А у нас есть дом и она, страна. Вот напилим дров – встретим новый век. Мы поделим кровь и посмотрим вверх. Там, вверху, есть ночь, а за нею – день. Дай пошире скотч – подзатянем сень: Нам под нею жить, ничего не ждать, Золотую нить в Божий сон вдевать. * * * Ну, здравствуй, здравствуй, племя кроссвордистов, чье неизбывно рвенье, пыл неистов. С мудреным словом ляжете крест-накрест, и на хрен вам любовь, и вера – на хрен. Когда кроссворд решен, причем надежда? Пусть ею упивается невежда. Она умрет без нас, а наше дело – свести концы с концами, тело с телом. Слова как мы – в толпе неразличимы, - ни повода не ищут, ни причины. Им хватит буквы, чтобы зацепиться и даже духом буквы насладиться. У нас не то: мы жаждем совпаденья, как это было в первый день творенья! …По вертикали равен бог едва ли себе же, если по горизонтали. * * * Сердце прихватит, и проще становится мера всех обозримых и необозримых вещей. Вера становится проще, яснеет химера и отсекается в частностях и вообще. Заступ отложишь и неторопливо присядешь там, где стоял – на мешок, на початки, на стебли. Перерасход, и в костерик осенний бросаешь что под рукой – огонь не обидится, стерпит. Это не месяц сентябрь, а выход за рамки – можешь позволить беспрецедентную лень. Что ты расслышал? Попевочку сирой зарянки? Это удача на весь опрокинутый день. * * * Допустим, все будет иначе, и станут меня вопрошать: – Чего тебе надобно, старче? – а я не сумею сказать. Летать мне хотелось и плавать, но больше уже не хочу, исчадье режима и плана, за воздух и воду плачу. За землю плачу и за право платить, напрягая чело… – Чего тебе надо, раззява? – а бог его знает – чего. * Нью-Йорк (наш) не выдумка, не химера, хотя таковою кажется – при свете луны и в зиянии разбомбленных кварталов. И Кривой Торец всамделишный – кривой, черный, быстрый. А вместе – пара на загляденье, метафора метафор: Нью-Йорк, положенный посреди степи на Торец, да еще на Кривой… И вся картинка густо сдобрена-приправлена пиридином, фенолом, нафталином и прочей ползучей гадостью рук человеческих… В. Пасенюк
Исаева Людмила: 440Гц пишет: Александру Сигиде Александр Сигида ГЕРОЙ ПОЭЗИИ (о творчестве Вячеслава Пасенюка) Что же это за стихотворцы, у которых нет лучших, культовых, знаковых и т.п. произведений? В силу разных причин мне приходится перечитывать <горы>, если можно так выразиться < литературной продукции>. Ну и что?! Попадаются любопытные сравнения, необычные рифмы, нестандартные мысли, но очень и очень редко речь может идти о целостном художественном произведении. <Давайте посчитаем…>: сколько сильных стихов мы можем вспомнить у мало-мальски известного автора? Десять? Двадцать? Сто?! Так называемые <литературные лидеры> давным-давно лишили <литературной невинности> читающую публику. Строки <я люблю смотреть, как умирают дети> или <я пил из черепа отца> - навсегда определили уровень поэтической исповедальности. Эти строки нельзя воспринимать буквально, но они говорят о чрезвычайно высокой эмоциональности и творческой смелости их авторов. Давайте поговорим о литературном герое. Сплошь и рядом публика путает понятия автор и литературный герой. Далеко не всегда авторское <я> нужно воспринимать как прямую речь поэта. Разногласия между сторонами творческого процесса приводят к досадным недоразумениям. Пора переходить от формальных проектов <открытие текста> и <открытие имени> к полномасштабной <литературной игре>, в которой примут участие живые стихи. Литературная игра – это попытка вывести на литературную арену цельное произведение. Слово Вячеславу Пасенюку: Из трагического месива выхватив в один момент, жизнь от всей души отвесила подходящий аргумент. И ступай себе отселева: вот стезя и вон оплот – заслонясь кустом от севера, домик задом наперёд. Будто нет иного творчества, кроме этого – впотьмах - золотого одиночества раскуроченного в прах. …потерянность в чужом времени, в круговороте пространства, в дикой истории… Что остаётся? Только <призраки книг>. Книга – только <тень творца>. Откуда же свет? <Отпечатанный> в книге свет в форме <литер и букв> становится добычей огня. Книги горят. Их сжигает <внутренний огонь>: какие-то детали улетучиваются – <выпадают> из контекста, но – лучшие произведения – выживут. Примерно: <10 бессмертных страниц> (~100строк) дают повод говорить о мастерстве автора. * * * Есть для всего специальные средства: и хоронить и рожать… Чем удержать уходящее сердце? Нечем его удержать. Стихотворении – возможность< зацепиться> в этом мире, удержаться в каком-то ином измерении. <Умножение слов> – высшая наука; величины, найденные в процессе творческих задач, становятся основой литературных норм и правил. <Измученные черновики> обретают звучание + <появляются на свет>. И вот – ответ: * * * Ночью стуки и скрипы, как будто Прибиваемой к телу доски. Но скажи себе – доброе утро! – Наживляя четыре строки. За поживой приходит лахудра – Снять поспевшее с божеских гряд… Завтра скажешь ли – доброе утро! – Или будешь недоброму рад. Мастерство поэта проявляется в умении <исследовать любовь и ненависть>: пусть это какая-то странная <побеждённая любовь> или своеобразная <душевная ненависть>. Пришло время <решительных боёв>. В борьбе за <светлое будущее> (будущую реальность) Вячеславу Пасенюку выпала нелёгкая доля – быть Учителем. * * * Эти медленные стихи – мой фонарик в ночной степи, где несёт на себе человечек части тела, как части речи… Поэт – мишень, он – на виду. <Мечта о подвиге> + свершилась. Тяжело жить с ощущением безысходности: никуда не денешься. <Надо успеть> +<… песню спеть и поведать сказку...>. Поэту приходится отвечать за свои произведения. Слава Богу, есть книги, в которых Мастер, Учитель… - не только ставит извечные вопросы, но и даёт <роковые ответы>, влияние которых существенно отличается от бодрых деклараций и заунывных мотивов представителей официального <духовного возрождения>. * * * Ну, наплакался? Значит, живи, внуки тоже наплакались, чтобы… Безнадёжное дело любви, но ещё безнадёжнее – злобы. 2 НА ЛИТЕРАТУРНОМ ФРОНТЕ 1.* Печально, но приходится говорить о вырождении культуры. Поп – индустрия – это <бомба>, заложенная в сознании обывателя. Промывание мозгов ч/з СМИ достигло небывалого объёма и успеха. <Фабрика последних героев> работает: мракобесие мёртвой литературы агрессивно. Какие-то очевидные вещи надо повторять снова и снова. <Подвиг повседневной жизни> заключается в умении извлечь <искру божью> из отсыревшего хлама реализма. <Размытый текст> греет душу, но не даёт радостного насыщения. Где же выход? Возвращение к традиции, к академизму возможно в пространстве стихотворения, на уровне <воскресшей> метафоры или <выходящей из себя зауми>. * * * Бескровная война прошла по краю: пробила стены, провалила крыши. Мы проиграли в этот раз Мамаю, мы города отдали Тохтамышу. Дух от развалин – не бывает гаже. В глаза апрелю нам смотреть негоже. Подснежники в кульке, весна в рогоже – такая ближе и роднее даже… 2.* Дегенеративная литература занимается словоблудием. <Матерную лексику>, <розово-голубой> жаргон используют недоделанные полубоги. Многие слова не произносятся, не проникают в текст по той причине, что <…молчание – подобие зверства>; т.е. нечеловеческое существование с его <почти неприличным уровнем беглости> уходит <в беглый почерк и беглые речи>. * * * Мат до небес и вонь с ближайшей свалки и хищное стекло пивных бутылок а за углом а над осевшей крышей возникло ночью и стоит не тает цветенье абрикосовых деревьев Ей богу это просто марсианство какое-то ведь мы вовсю старались и день и ночь и зиму напролёт чтоб не цвело и чтоб не отвлекало от нашей жизни душной и дремучей а им до нас и дела нет – цветут То белое и розовое некий интим природы женская натура её, и даже хочется коснуться а может быть поцеловать но вряд ли возможно это: лепестки не губы Вячеслав Пасенюк остановился, сделал выбор и написал: * * * Отбери слова для крайней книги… ……………………… <Игра в историю> начинается с топота <скифских лошадок>. А там рукой подать до Древней Руси и <падения каганата>. Ты можешь оставаться на месте, но – всё равно – ты увидишь и услышишь. * * * Дитё качается под небом – Нестойко небо над дитём. Не по колено, а по Днепр История – мы в ней найдём Всю нашу небыль. Заночуем И встанем, не перекрестясь. Что был такой Владимир-князь, Мы знаем, но едва ли чуем. Меж нас глухонемые чары, В луну втыкаемый башлык, Меж нас промчались янычары И тарабары в рост пошли… Доска освоится, едва Дитё уйдёт, достигнув цели Признательная синева Вновь примется стеречь качели. 3.* Сочинение – это процесс и результат. <Магия слова> – страшная сила. Поэту холодно с людьми, душа тянется к созвучию, к рифме. * * * Мне многие не отвечали: Не получался разговор. Провозглашением печали Я занимаюсь до сих пор. ……………………………… <Вдохновляемый небом воин> выводит всё новые и новые варианты словосочетаний + <всю азбуку даров> и возникает музыка <из разорванной книжки>. <Уровень событий> измеряется не количеством килограммов – центнеров – тонн…, а числом весомых строк (слов). За первую пятилетку нового тысячелетия Донбасс выдал <на гора> двух прекрасных поэтов: Вячеслава Пасенюка в Донецкой области и Василия Старуна в Луганской области. (феномен Василия Старуна заслуживает отдельного серьёзного и детального разговора). Небывалая активность, невероятное поэтическое напряжение на грани чуда – не изучены и не замечены(?!).< Державная история> – проходит мимо. Жаловаться бесполезно. Поэт согласен составить <список творений>, чтобы оправдать (и определить убогое существование) , заявить о наличии населения в данном конкретном месте. Только названия: <Чтоб не мертвела душа…> <А больше ни строчки б не надо…> <Отдал Богу душу – он не взял.> …просто список… * * * Слова секутся, не растут, не собираются в пучок: на них нажиться не рискнут, цена им – оптом – пятачок. Но – пестую, потом топчу, вновь приникаю поутру, и в каждом умереть хочу, и, может быть, ещё умру. <Объём чудес>, благодаря всем-всем-всем <вдохновляет…>. Идёт <подготовка почвы>. * * * Золотисто, свежо, предполётно – Это редкость на грани шедевра: Взять побуквенно – выдать понотно, Задыхаясь на кончике нерва. Сонно, холодно, неперспективно – Это часто (и благо – не чаще): Свет не светел, и диво не дивно, И боишься дары приносящих. 4.* Что делать человеку – литературному герою? Преодоление сомнений – вот условие движения. Путь – от <Басё до Хайяма> – и дальше, дальше, дальше… Литература – это Жизнь – с <Большой Буквы> (<ББ>). * * * За всё ответит время пускай оно покажет на пальцах если немо и если глухо даже ………………………….. <Книги вышли в книги…>. Скоро весна. <Тихая часовня сердца> – то самое место, где лит. герой, <выросший из обиды>, сможет уединиться и пережить <бедное будущее>. <Спасительная литература> - <…имеет право работать против общества…>. Каждый спасается сам. * * * Язык не повернулся, - прошла впустую ночь. Я слова не коснулся, и стало жить невмочь. Ни лечь, ни прислониться, ни даже рук поднять. И мёртвою страницей огня не поддержать. 3 СЧАСТЛИВЫЙ ОВЁС <Поэзия ушла из букв, из книг…>: слова вырвались на волю – в облака, в траву, в деревья. Гениальные птицы и талантливые грибы окружают человека, впитавшего состояние свободы. <Набитый текстами…> – <зелёный поэт> – <спасает и оставляет> надежду на победу природы. <С чего начинается?..> человеческая судьба? * * * Два голопузых ангела на крыше Болтают, свесив ноги в пустоту. Болтаются потрёпанные крылышки, Но ангелы не дремлют на посту. Когда сидим мы, загнанные в угол, В обиде на себя, на белый свет, Среди сработанных своей рукою пугал, И наш травою зарастает след… ……………………………………. Названия + шаг к читателю: <Лики поэтов>, <Восхождение> – красноречивы. <На крыльце стихотворения…> земные вещи становятся веществом поэзии. * * * Вдыхаю ли воздух искусства, Берусь ополаскивать миски, - Идёт накопление чувства, Идёт накопление мысли. …………………………………………… Перечитывание стихов – трудная работа. <Чудо огня> завораживает. <Поэма времени> слагается без нас? Заготовленная к зиме куча дров и угля <вывернута посреди двора> – это очередная книга. И так каждый год. Повторяемость, обыденность – безысходность? Но сквозь нашу <тьму – тьмутаракань> прорывается <самосвечение пространства, самосвергание света>. * * * А напоследок древний свет пролей на ничего не помнящую землю во глубине доставшихся кровей древляне дремлют …………………………………...... Переворачивая пласты истории, зарываясь в дебри литературы, поэт открывает – <тесен мир>. Царство небесное: Варламу Шаламову, Иосифу Бродскому… - все рядом. Земля – хуже: она – без хозяина, без – отечества. Только птицы и поэты… * * * Шахты умирают равнодушно не стесняясь наготы и срама мм твоё сочувствие не нужно проезжай путём ведущим прямо Хуже умирает то что шахтой вспоено и вскормлено – ещё бы: сладко ли переходить из шляхты прямиком в наймиты и холопы. 4 СЛИШКОМ СЕРЬЁЗНО Последние известия – как иголки в подушку: кому это выгодно?! Безобразие праздника на фоне безрадостных будней: <скорбь и прах>. Удручающая суета жителей – <двужильное терпение> и жалкие перспективы. <Речь, извлечённая из праха…> - случайна и привычна. Но что это? * * * воздух снова пахнет воздухом на чуть-чуть и тем не менее нам ещё разочек воздано так замрём от изумления пусть займёт у нас дыхание не от ужаса – от свежести и утративши сознание мы придём в себя от нежности Горные потоки перемешиваются со <сточными водами> – это гремучая смесь проникает во все лазейки – закоулки человеческого естества. Вопросы жизни и смерти, точнее, жизни и бессмертия волнуют нашего литературного героя. <Похоронные песни> – такой вот поп-арт сопровождает нечеловеческое существование, когда <стишок последний – вечный бюллетень>. Поэзия врачует: поэтический герой возвращается к первоначальной чистоте. * * * соскучился по созвучьям и может истосковался грустит и огонь по сучьям в которых не обосновался …………………………………. Снова и снова звучат святые для русской поэзии имена: Блок, Есенин, Чичибабин… Что это были за люди? Какая разница! Хватит копаться в их личной жизни, давайте перечитаем стихи. +<душу отвести важнее>. <Слово любит> мастеров, которые вознесут свой голос на уровень высокой судьбы и пусть – рассыплется – <на жизнь и речь…>. * * * На дверном отмечу косяке; год прошёл – я снова всех прощу. Дайте мне на русском языке умереть – о большем не прошу. …………………………………… Тихая хрупкая конструкция времени требует своеобразной системы отсчёта: именно стихи – навсегда! – становятся мерилом весомости мгновения. Сочинение стихотворения (творческий акт) – огромная работа по осмыслению отрезка времени (в художественном пространстве слово равно делу) – <так начинают жить стихом>. Сила поэзии преодолевает грани возможного: душа выходит в иное измерение, где часы <световых лет> говорят на звёздном языке; где причина звука – <ясный свет>, а следы жизнедеятельности теряются в уклончивых текстах. Собирая <остатки мужества>, поэт открывает <белые пятна> на карте <затейливого царства>. Карта размалёвана в угоду забавным политиканам: чего изволите? * * * По-вашему, время – хронос? По-нашему, просто – хрен. Сравнение редькой лишне: cравнение – это крен. ……………………………. <Должно терпеть> – никуда не денешься. Сколько же ещё терпеть?! 5 ОЖИДАНИЕ ПРОЦЕССА <Я создал всё из ничего и это всё при мне> – такие вот дела. Процесс литературного творчества результативен: художественное произведение – несмотря ни на что – появляется на свет. Писатель в положении <сам себе писатель> – явление, - по меньшей мере, странное. <Не продаётся вдохновенье…>, но рукопись куда девать? Если слово заиграло всеми красками – преображение мира близко: каждое слово <весомо, ярко, зримо…>. Стихотворение просится в книгу: новоявленная кукла оживает, <одевается в обиды>, <застывает на краю…>. Заговорили сны + пластинка переворачивается и звуки рассыпаются. НИКАКОГО ЗАВЕЩАНЬЯ Мама долго умирала может, дольше, чем жила. Ничего не забирала из того, что раздала. Ничего не оставляла из того, что ей всучил бог ли, век, большой, как яма, барбаросса, темучин… Никакого завещанья и пророчеств никаких. Вещи, бывшие вещами, отделились от своих Неисчерпаемая речь не чурается повторений: в чередовании жизнь – смерть всё известно заранее. <Скрытая власть>, которой близко <мракобесие…>, очередной раз будет отвечать на вопросы <кто виноват?> и <кто мешает?>: художник, с точки зрения чиновника-бухгалтера, бесполезен. <Блаженные и нищие> никому не нужны – они не вписываются в систему накоплений бренных ценностей. <Образ жизни> поэта – это антиобщественное поведение; и это при том, что <свободу слова> нужно ещё заслужить… Насаждение <образа врага> (ОВ) в конце концов приводит к рождению <образа героя> (ОГ); литературный герой, для рядового обывателя-предпринимателя, становится антигероем (даже врагом!). В силу устойчивости каких-то судьбоносных связей появляется такое: ………………………………………. Участь творца – рассеять сомнения и кривотолки, чтобы самые важные слова стали родными и близкими. Поэт – пасынок в чужом мире, он строит свои <безвоздушные замки>, <живые и бессмысленные> как <чистое искусство>, как попытку боготворчества поговорить <например, о стихах…>. Не думаю, что лирический герой читает стихи. А если такое возможно, вот было бы здорово! Что написал бы он – изнутри – об авторе текста? Скорее всего, текст хранит какие-то тайны, известные только образному мышлению, ибо Замысел Книги явление необычайное и необъяснимое; нам же, непраздным читателям, приходится снова и снова вчитываться, перечитывать, переживать… Звёзды расположены неправильно надо мною подо мной во мне Вся моя огромная окраина тонет в ойкумене как во мгле Мгла непросвещённого сознания… Слава Герою Поэзии! Февраль-март 2005г. ................................... Сигида Александр. Формула воды Формула воды 1 на горячих углях пенится отвар капелька забыла что такое пар все надежды горе выпалит дотла …вырвалась на волю прямо из котла весело катилась берегом реки (каплю изводили злые языки…) в панике забились птичьи голоса капля проморгала что она – роса…) …чудное виденье обнажило суть… (капле надо смыться хоть куда-нибудь…) …и нелёгкий жребий выцедить из дна : ( трудно сделать выбор если ты одна…) 2 сходу наступили волчьи холода …капля упустила что она - вода бедную дразнили за любовь к дождю : ( капельке приснилось что её не ждут…) муторно и сыро – месиво и грязь (внутрь она просилась но не дозвалась…) огонёк и капля оказались врозь (поработать в паре так и не пришлось…) все её подружки бросились к реке (…капелька скользила по чужой щеке) …как не умоляли – пьёт себе и пьёт… капелька узнала что такое лёд 3 капля билась в стёкла (ну давай рыдать…) до того промокла что не передать за глухие стены спрятали огонь (никаких истерик и тупых погонь…) – если через двери ей не удалось : ( откажись от веры и мечты забрось) …молния рванула серый небосвод капелька нырнула прямо в дымоход! вездесущий ветер разобрал слова… разом вспыхнул пепел и лизнул дрова… …языками злыми врут что не горят – говорят – <сырые>… - (пусть поговорят:) СУХОСТЬ 4 огонёк однажды посадили в печь : ( заморили жаждой и велели жечь…) целую неделю марево висит… (капельке случилось учинить визит) – начисто приникла к жаркому куску – (дерево впитало всю её тоску) … надо ж так суразно прикипеть душой! (…он всё время разный и совсем чужой: ) …набухают вены неживых теней (капля билась в стены в полной темноте) : (не такие горы стёрли в порошок…) теплоту не спрячешь в каменный мешок 5 у костра русалки делают настой жгут в огне вязанки муравы густой волосы льняные ветер разовьёт (водят с водяными дивный хоровод) дикое веселье длится до утра (ослабляет зелье сорная трава) грязная трясина завелась в судьбе …пьёт невыносимо да по бороде… …головешки взялись от сухой трухи : (лучше б не купались ваши женихи…) …ржавой бритвой водят по лицу луны (ничего не видят только валуны) 6 : (лиходеи долбят вещие дубы…) (…сажу клали в торбу прямо из трубы…) : (что ещё прикажет козлоногий чёрт?) <сковородку каши да дырявый чёлн> набросал безумец на очаг трухи : (у него трезубец вместо кочерги) …на душе постыло от его нытья (канула без дыма белая ладья) подлую секиру скрыло пеленой… : (…сыпали в могилу соль и перегной) шёлковые Веды обагрила кровь <здесь все бабы – ведьмы> – : (вот и вся любовь…) 7 …следопыты в плавнях потеряли след : (замахнулся славно а удара нет…) на луга и балки хлынула река : (холодно и жарко да кишка тонка) бедствие сплошное причинил поток (самое смешное что правдив упрёк: ) …к вечеру ослабли тучи – облака (у последней капли сила велика: ) …славно нечисть в очи брызнула слюной (в свои сети мощи ловит водяной) …записная нелюдь смылась от креста… (разорвала невод Первая Звезда…) Источник: http://novlit.ru/aleksandrsigida/archives/162
Тамара:
440Гц: В каждом номере "Склянки Часу" есть что почитать для любителей различных литературных жанров. Вячеслав Пасенюк публикуется в этом журнале регулярно со своими произведениями, литературными обзорами произведений других авторов, с философскими эссе... Подписаться на журнал очень просто - условия подписки можно найти в Интернете, набрав название журнала. ЧЕТЫРЕ НОМЕРА ОДНОГО ГОДА http://zeitglas.io.ua/s26354 Вячеслав Пасенюк о "Склянке Часу" Было время: мы жили от «Юности» до «Юности», от «Нового мира» до «Нового мира»… Потом наступила провальная пауза лет пятнадцать глухого застоя. И грянул взрыв (он же обвал), когда все толстяки обрели новое лицо молодое, свежее дыхание, наперебой зазывая читателей на пиршество ума и разгул души. На мой взгляд, это была лебединая песня журналов-тяжеловесов… Говорят, в Украине их осталось три - «Радуга», «Дикое Поле», «Склянка Часу», - русскоязычные, двуязычные, трехъязычные, - суть и в этом и не в этом. Держащиеся сами собою, дышащие скупо отмеряемым воздухом веры и сомнения, - не дай им Бог стать теми самыми соломинками, за которые хватаются утопающие… Впервые узнал о существовании «СЧ» из крохотной информации в новом «Новом мире» лет шесть тому: автор заметки и сам диву давался, что т а к о й литературный журнал существует и что собирается, издается он одним (!) человеком. С тех пор живу от «Склянки» до «Склянки». Мне понравились ее белые одежды. И пусть под ними иногда чуть ли не рябило в глазах от несвежих и даже, увы, серых текстов, я всегда ждал и всегда не ошибался в лучших ожиданиях. В ней, в «Склянке», пересыпается песок нашего времени, булькает, переливается вода времени, звенит надрывается воздух времени. О, ты вошла, как партизанка, - взорвать и гордо умереть. Сгорала едких строф вязанка, рожденных именно сгореть. Ты воскресала год за годом: тот фокус с фениксом весь тут. Пусть кто-то ходит под законом - тебе не знать ярма и пут. Неразбиваемая склянка!.. Достойный журнал - это не пачка сброшюрованной бумаги, - это проект, строение, Вавилонская башня - всегда накануне своего падения и всякий раз не рушащаяся. Ерзаю, смущаюсь, комплексую перед каждым номером: оправдает ли надежды? Все сходится на перекрестке номера, а после расходится кругами по нереальной нашей реальности. А поглядим-ка «Склянку» на просвет. Что в ней худо? То, что двери в нее чересчур широко распахнуты: заходи кому не лень. Что в ней замечательно? Для нее нет ни своих, ни чужих, и потому-то двери широко распахнуты. Зайдем? Кто я такой, чтобы стегать прутиком одних авторов и раздавать финики-пряники другим? Братья и сестры по духу и перу отправили свои тексты редактору, - значит, считали, что их можно и нужно предъявить «городу и миру». Редактор принял эти опусы и в должном порядке разместил на страницах журнала, - значит, счел, что присланные тексты если и не прибавят славы «Склянке» и родимой словесности, то хотя бы удобрят почву для проращивания истинных талантов. Слой публикаций ложится на слой предшествующий, листы наслаиваются на листы, как листья на листья: сравнение тривиально, а чаще всего именно в тривиальном и выражаются лучшим образом азбучные истины. Куда ж нам без азбуки?.. Что меня тревожит в журнале? Пресловутая стабильность - сложившийся уровень, устоявшаяся норма. Особенно отчетливо замечаешь данное обстоятельство, когда в номер врывается нечто невписывающееся (в отформованные параметры). Проза Геннадия Кононова из псковского зарубежья (дальнее оно или ближнее?) для «скляночников» уже стала само собой разумеющимся понятием. В №40 - «Псы», в №41 - «Криптия», в №42 - «Скорая помощь»… С детских лет мы знаем, что бывает вода мертвая и вода живая. Точно так же есть слово мертвое и живое. У Кононова оно именно живое. Животрепещущее: «Я открыл в провинциальных переулках Ад без Эвридики и других поэтических красот. И писал только о нем, все написанное в известном смысле вой. Творческий акт служит анестезией и освобождает душу для следующего страдания. Тем не менее, я счастливый человек. Слишком многие рождаются, обучаются, размножаются, воюют и до смерти не имеют понятия, что такое творчество и для чего оно…» Таким было его кредо и его завещание. Именно в «Склянке Часу» нашлось место и время для прозы Геннадия. Что есть у Кононова? Прежде всего одна простая, но великая для прозы вещь - и н т о н а ц и я, веющая над силовым полем текста. Слова не расставлены на листе более или менее умело грамотно, «художественно»: они, слова, ходят, ездят, говорят, рыдают и колотят себя кулаком в грудь, засыпают мордой в салате, щурятся на апрельское солнышко и тому подобное. Можно там и сям подправить стиль, подчистить, подогнать слог, но можно и так оставить: текст все равно живет и дышит. Это не игра со словом в жмурки, в пятнашки, в дурачка: это очная ставка с ним и с Жизнью… житухой-бормотухой… Кто станет спорить, что у прозы особое дыхание, особая поступь, иная, чем у стихов сочетаемость тех же слов… Эти абзацы, выпирающие, как скулы, как выпяченные подбородки, заросшие трехдневной щетиной… А случайно ли то, что главы - это и разделы, и головы: отрубленные, но говорящие - на белом листе… Начиная читать, молю об одном: не молчи проза, говори со мною! Поиздевайся, полюбезничай, позаискивай, пофордыбачься, - я должен тебя слышать, ощущать твое присутствие в моем существовании. А уж как и чем добьется автор данного эффекта, пусть останется на его совести. Повесть Натальи Винокуровой (в №41) обращает нас вспять - в год 1939, потом - 1940… Начало дел, расколовших век на ДО и ПОСЛЕ. «Via Combusta» - Сожженный Путь. Не было дороги из ДО в ПОСЛЕ. Те, кто выжил, пережил, не перешли, а перескочили - со льдины на льдину, из огня да в полымя. Выражение «и горела земля под ногами» перестало быть метафорой. Мировая революция и мировая война сошлись на маленьком пятачке среди западноукраинских гор, схлестнулись-завязались в нескольких судьбах из многих и многих миллионов подобных же. Было: радость, молодость, краса, любовь. Стало: кровь и пепел. «Что может бежать быстрее, зеленые Карпаты, нежели наше желание успеть и исправить то, что нам уже неподвластно? И каждая секунда дрожит и упирается, подталкиваемая стрелкой на невидимых часах, но неведомы времени наши верования в добро и зло, у него своя работа. Знаете ли вы, Карпаты, что для каждого слова - своя, только своя минута?.. «Романтическая проза, простроченная навылет газетными сообщениями - их лживым пафосом, державным воодушевлением, идейной дурью. Как могли мы с э т и м жить?! Сожженный Путь. Мы… А что мы? Слушают нас или не слушают, слышат или не слышат, продолжаем тянуть нить повествования, берущую начало в Начале, которого никому уже не разглядеть отсюда. А чтоб не забывали сучить упомянутую нить, не отвлекались, не сбивались на сиюминутное, раз от разу звучит голос свыше - кому так звучит, кому иначе, тут главное что с в ы ш е: «Иди…Виждь и внемли…Жги по мере возможности: если не чьи-нибудь сердца, то хотя бы свое собственное, - не жалей, ибо к чему оно тебе без слова, без голоса, без жжения…» Об этом у Хубетова Александра (№41) - древняя мелодия в свежей оранжировке: „Був дзвоник. Голос незнайомця, В якому темрява і сонце: „Молися, кайся, грішний сине. Спокус і зради очі сині Тебе вели. І духом винним Спливли на ниць твої хвилини...” Та тихим сполохом хустини Та зойком болі сніжно-білим В ефірнім шурхоті мобіли Летів, палав небесний килим: „Ти народився сином повені, Твої кістки вітрами сповнені. Сліпим та віщим бандуристом Людські яри, луги барвисті Дощем любові колихати, Глек зорь парних нести до хати, Ловити спів на склі життя Йди...! Щезла зона покриття”. Мы живы, потому что умеем (еще!) удивляться, вот как Наталя Пушенко удивилась (№42), что испытанный автор Павел Бессонов в достаточно немолодые годы пишет о любви и пишет хорошо. Не о телесных изысках (много ль там изыскать можно?), а о том самом чувстве сродственности не по крови, а бог знает по чему, о чувстве признательности миру через одну-единственную, ту, с кем прожита жизнь, о том чувстве, которому даже Владимир Владимирович Маяковский неологизма не подыскал, а честно проставил шесть бесконечных точек. Не останавливается ни на секунду бег пера карандаша, пальцев по клавиатуре: где-нибудь на Земле обязательно кто-то подхватывает и тянет, тянет строку, красную нить, пеструю ленту - из бездонной шляпы мирового фокусника. Гениальный стих вплетается в дикую невнятицу, жеваная-пережеванная графоманщина перетекает в вольный полет мысли, ощущения, ритма - дрожащего звука и негаснущего эха. В №40 никак не обминуть страницы Марины Матвеевой: «Все, кто пишет стихи, почитают сегодня стихи. На больницу нас много таких, - видно замкнуто время. А пространство разомкнуто - листья его, лопухи Слишком застят глаза наши - карие стихотворенья, Серо-синий размер светло-чайные рифмы, еще Эти черные жгучие образы старой цыганки… Я мечтаю о желтом, который не жжет не печет, Я желаю зеленых, которым неведомы банки…» Слова - на месте. Стихи - на месте. Одна душа не на месте, но так и должно быть. Продолжение, куда же ты следуешь? А ведь куда-то же оно следует… «Склянка Часу» - журнал современных даже сегодняшних авторов, текстов. Потому особый тон задают в нем статьи о Несторе Кукольнике (№40) Цветаевой и Высоцком (там же) Григоле Робакидзе, Арк. Голикове-Гайдаре (обе в №41), Кире Булычеве (№42). Штудии М.Богославского, А.Апалькова, С.Феодосьева, А.Рябоконя - это не датские (к дате!) материалы, не голый пересказ где-то прочитанного, - обычно это довольно серьезно, личностно (если можно так выразиться), причем - одновременно! - не затянуто паутиной наукообразия. Гр. Ганзбург, «Сочинения Елисаветы Кульман» (№40) - воскрешение еще одного имени… Господи, думаешь, а найдется ли кто-нибудь лет через двести, чтобы не твое конкретное имя из небытия выудить, а и вообще столь странным делом (филологический розыск!) заняться. Человечество составит, если составит, миллиардов… тридцать, сорок? Прикидываю с нескрываемой, непрерываемой дрожью… Это же человек на человеке! Бедные, бедные… и тогда с облегчением понимаешь: нам (тебе конкретному) действительно повезло! Для нас (тебя) есть и прошлый век, и позапрошлый, не сгинули ни восемнадцатый, ни семнадцатый… и даже время «СЛОВА…» вообразить можно. Они же, в грядущем вымечтанном, зароются в клавиши присоски, биоролики, ноошарики, - для них вчерашнего дня уже не будет. Смыто и забыто. А мы еще читаем, чтим, вспоминаем, собираем библиотеки, штудируем, находим и заполняем лакуны. Вызовы времени - проблемы надуманные и бьющие током. «Склянка» их никогда не сторонилась: выступаем говорим открыто. Может, не всегда взвешенно, зато искренне, не пытаясь укрыться за недомолвками и полунамеками. И в этом тоже стиль журнала. «Мультикультурная демократия…» Александра Апалькова (№40), «В компании литсообщников» А.Товберга (№41), «Гибель Карадага» Вл.Еременко (№42) и другие выступления не остались незамеченными были отклики и будут еще: за живое может задеть только живое. Забота об эхе - об обратной связи - для нас ценна и самоценна: некоторые даже читать свежий номер начинают с тех страниц, где щедро предоставлено слово читателям. П.Сергійчук: „Нині в Україні читва доволі. Але живого, несамовитого, як у всі часи - обмаль. Втім, успіхи не повинні привести часопис до самодостатності, косніти в некритичності...” (№41). Есть, есть у нас и критика, переходящая, увы, то и дело в патетику. Но лучший ли, правильнейший ли путь избрали Я.Брусневич и Р.Шилуцкий, которые, что ни статья, упрямо заколачивают гвозди в гроб текущей словесности. Редактор-издатель, можно сказать, вымогает у нас обзоры журнальных выпусков, - поставить ли это ему в вину? Нас не пошевели, мы и не прочитаем друг друга не то чтобы перечитать или откликнуться, восхитившись в душевной простоте и чистоте. Заметить можно заметное. А.Апальков, пожалуй, точно определили пространство, в котором обретаемся мы, ныне живущие слагатели стихов и прозы: «Пространство между точек». Наверное, поэтому нередко мы отказываемся от всех знаков препинания, дабы как-то расширить свои пределы, ускользнуть из-под надзора пресловутых точек. Но дальше строки не убежишь, говорю я себе, решетки строф или абзацев, как из ни варьируй, остаются решетками, и каждая книжка - твой собственный дом, он же домовина. Здесь жить, и здесь же помирать: и то и другое еще надо суметь проделать. ОСОБОЕ ЧИТАТЕЛЬСКОЕ МНЕНИЕ. Склянка времени или - банка времени? Трехлитровый, скажем, пузырь. Или - банки времени? Кто-нибудь времени ставил банки? Давайте поставим - хуже не будет… Склянка времени, или - время - склянке? А мы с вами в чем - во времени или в склянке? Как быть, если время становится склянкой, - в нем пусто, как в выеденном яйце. И тогда появляется Некто и берется наполнить склянку - временем или нами, как получится. Давайте поможем. Господа, постройтесь в затылок! - так легче протиснуться в горлышко склянки. Успокойтесь! - мне говорят. - Нет ни склянки, ни времени, может быть, нету и нас. Есть белое, а также есть черное: черное проступает сквозь белое, белое проступает сквозь черное, и все это называется - «Склянка Часу». Гутен таг, герр редактор! Гутен таг! Так поменяем на тик, тик поменяем на так. Наши тики и наши таки ссыпаем в великую склянку, чтоб хватило на пол-Европы! Вдогонку всему, сказанному выше. Вдруг приносят обновленный ежеквартальник - «Склянку» №43. Сразу и не поймешь в какую сторону обновляемся: то ли молодеем, свежеем, то ли прибавляем в весомости, солидности. Надеюсь на второе, хотя и с первым расставаться ну никак не хочется. Если очень коротко, анонсируя, то вот что получается с последним на сей момент - номером: еще проза Г.Кононова; пьеса (!) Валентины Камышниковой; поэтический эксперимент (экспопоэма) Петренко: с препарированием авторов через их тексты с целью добыть новые тексты (чтобы их, в свою очередь, тоже кто-то взялся отпрепарировать?); одним махом прочитанное выступление Владимира Еременко в защиту своего романа, - одно название стоит многого: «Плач по аутодафе»; завершение начатого в №42 лирического исследования «Мы и они» Александра Апалькова: как построить мост над войной и миром; Я.Брусневич открывает «Хамопоэзию» (?!)… Есть ли в этом номере огрехи-прорехи? Если честно, есть, но немного. Как раз столько, чтобы ощутить разницу между м а т е р и е й журнала (накапливаемой, наращиваемой второе уже десятилетие) и - отсутствием таковой. Читайте «Склянку», господа! Когда-нибудь это непременно по-доброму аукнется. Где-то там это обязательно зачтется вам как дело благое и стоящее. Четыре номера года. Четыре полнокровных, многолюдных, густослойных - от октября до октября. Янвер Эсенди (№40): «Склянка» родилась во времена маразма и купоно-карбованцев, пережила двух президентов, экономический кризис, дефолт, землетрясение в Малайзии и оранжевую революцию…» Она родилась и живет. Говорит, дышит, думает и нам дает думать, дышать, говорить.
440Гц: Из личной биографиии Вячеслава Пасенюка: 26 мая 1949, Макеевка 1972 — 1981 пос. Прохладное (Славский район), Россия, Прохладненская школа 1973 — 1978 Псков, Россия, ПсковГУ, Псковский государственный университет; бывш. ПФ СПбГПУ, ППИ, ПГПУ им. С.М. Кирова 1967 — 1969 Калининград, Россия, БФУ им. И. Канта, Балтийский федеральный университет им. И. Канта; бывш. КГПИ, КГУ, РГУ им. И. Канта 1963 — 1966 г. Советск (Калининградская область), Россия, 11 школа
440Гц: Вячеслав Пасенюк СОЛДАТСКИЙ ДНЕВНИК Я нынче не в ударе, простите мне, друзья: на маленькой гитаре сыграть про всё нельзя. Про грусть слепую можно и про любовь чуть-чуть… На струны пальцы брошу и плакать захочу. Но сердце к рёбрам ближе прижалося само. Бесстрашно ходят мыши вокруг моих сапог. Всего-то стало много, страна идёт вперёд. А я иду не в ногу, движенью поперёк. Цела обмундировка, и сапоги не жмут, - чего же так неловко, откуда этот зуд? Газетные подшивки в читальне полковой: подшитые ошибки под шапкой со звездой. Совсем не ладно скроен, совсем не крепко сшит, я выбился из строя и порчу общий вид… Строки из тысяча девятьсот семьдесят первого, когда я перешёл в высший солдатский разряд – в старослужащие, в деды, и мог почти совершенно свободно просиживать в библиотеке над подшивками, среди которых была не только «Красная звезда», но и – троекратное ура! – «Литературная газета», ещё старенькая, тоненькая, но уже – литературная. Нас ещё очень много – отбывших полную строевую в Советской Армии, и каждый из нас помнит службу по-своему. Поэтому не претендую ни на какие обобщения, а просто-напросто складываю нехитрую мозаику из сохранившихся обрывков. Да даже и не мозаику (где узор? орнамент? арабеска?) – цепочку следов по отрезку времени: мною отрезано, но не мною отмерено. Три осени, две зимы, два лета… Вести дневник в армии – непозволительная и даже запрещённая роскошь. Особенно на первом году службы, когда ты виден всем всегда и отовсюду. Когда ещё не приобрёл ценнейших умений: укрываться, увиливать, увёртываться, уклоняться, уходить в себя и глубже, оставаясь в то же время там же, среди тех же и в том же армейском качестве. Однако я дневник вёл – в записных книжках, вперемешку со стихами, в тетрадях для конспектов – бок о бок с записями об агрессивных империалистических блоках и блоках питания для радиостанции , просто в письмах, которые не возбранялись. Я накапливал записи за два-три дня, а после укладывал листочки, наброски, клочки в конверты, адресуемые друзьям и подругам, оставшимся на «гражданке». Вернувшись со службы, первым делом объехал своих знакомых, кстати, успевших отдалиться от меня лет на десять, и собрал практически всё: мой урожай за два года. Записи с пятого на десятое, сокращённые иногда до одних согласных (наивная попытка зашифроваться от могущественной военной цензуры – на всякий случай). В них многое оказалось пропущенным, многое, как теперь вижу, я посчитал несущественным, а оно-то и являлось главным… Меня удивляет и радует другое: в солдатском дневнике так мало о собственно солдатчине, которою всё-таки были заполнены ровно двадцать четыре часа в сутки. Что ж, и теперь не стану (и без того уже об этом понаписано в прорвавшейся прозе восьмидесятых-девяностых!) рассказывать о дедовщине, впрочем сравнительно в мягком варианте – для нашего призыва в нашем отдельном полку. Не возьмусь повествовать о побегах, самоволках и «самострелах», о полевых лагерях и наших горе-учениях (вплоть до командно-штабных целого округа с участием московских генералов и добродушно писавшего под сосну маршала). Не буду о том, о другом, о третьем, хотя поживописать можно: «два года, словно два народа, прошли и густо наследили…» Сколько человеческих типов, характеров, натур, манер, выходок, лиц! При всей повторяемости уставной жизни – сколько разнообразных ситуаций, состояний, переживаний!.. Может, когда-нибудь и соберусь. В другой раз. Нигде я так много не отправлял и не получал писем, как в армии (это в конце концов вызвало пристальное внимание со стороны особиста и замполита, было дельце…). Нигде я так много не читал, как в армии, даже в детстве и студенчестве – меньше. Нигде так не думалось и не сочинялось, как всё в той же армии. Пусть это будет просто опыт личного выживания – не физического, но и не духовного (ни к чему завышать планку), а бог знает какого. Я как мог старался не утратить чувствительности нескольких дорогих мне болевых точек сознания, - из упрямства, из принципа, смутно догадываясь, что именно в этих нескольких точках и проявляюсь я сам, такой как есть. …29.11.69 Только что нас привели из клуба: смотрели фильм о пленных людях… Сколько разных несвобод! И сколько разных людей, которые вдруг – одним махом! – попадают под общий радикал. Сегодня вкалывали на плацу, разучивая строевую песню, а шёл и продолжает идти мокрый отвесный снег. Мёрзлые ноги, холодные ладони на перепонках чуть живого радиатора. Тихо сижу на табурете меж двухъярусных коек. Пауза. Каков я теперь? Чем дальше в лес, тем больше я люблю… Две недели с лишком назад я дождался тебя посреди Города и распрощался. С тобою, а ещё больше с самим собою – тем, в дурацком берете на загодя оголённой голове, с деревянными словами. На другой день я видел тебя утром в окне проезжавшей «единички». По крайней мере, мне так хотелось – видеть тебя в ускользающем окне. На другой день мы перестали быть нами прежними. Нас начали строить. Теперь я выгляжу так: пацан в необжитом обмундировании – торчат руки, ноги, голова. Глаза всегда испуганные. И вспоминаю, как ты рассказывала мне обо мне «романтическом» - в кузове грузовика, мчавшего нас на колхозное поле: с кудрями на ветру, с небом в сияющих очах… Странно знать, что так было и есть тому свидетели. Пока не могу определить ни тутошних своих эмоций, ни оценок: всё притуплено, а не исступлённо, безоглядно, как прежде. Служба сводится к урокам организованной ходьбы, к урокам положенной аккуратности, урокам сиюминутности и вытяжки. Все необходимые слова содержатся в уставах, пробелы заполняются матом. Сам я ничего не делаю, не начинаю, не предпринимаю: только по указке, по команде, по приказу. Постепенно входишь во вкус - постоянства исполнительности, постоянства подчинения, в этом растворяешься, перестаёшь выделять себя, может быть, и теряешь себя. Со временем я наверняка во всём разберусь, всему отыщу слово. Пока же завываю в уме песни и стихи прежней поры (Окуджава, Мандельштам…), когда по утрам нас выводят на пробежку, - помогает. 30.11.69 И в этом усматриваю остатки былого недорезанного идеализма, прогрессирующей, несмотря ни на что, отвлечённости. Чёрт возьми, даже армейское письмо сводится к одному – ко мне. Вот уж воистину – центровая личность!.. Впрочем, здесь я стал как-то выше видеть. Заучивая недавно текст присяги, подумал: какую славную курсовую работку можно было б слепить о солдатике как таковом – «социологически», так сказать, «этически», «эстетически» и т.д. Тут столько новых поворотов в самых старых вопросах! Что-то я всё не о том, о постороннем. О потустороннем. Кажется, начинаю понимать смысл слова – родная. (И понял я, что нет родных и близких, пока не отдал крови хоть кому – злой, алой, неожиданной, своей, чтобы продолжилась, не замыкаясь… Видишь, опять стихи. Но продолжения не последует: команда – строиться! 4.12.69 А для начала нас, «бритоголовых», поместили в отдельный загон – в казарму карантина, под присмотр нескольких доверенных сержантов и редко появляющихся офицеров. Все вместе мы называемся «карантин пузатый», у которого ещё «гражданская булочка из задницы торчит». Нас разбили по специальностям. Я поопасился идти в операторы-локаторщики: сберечь бы зрение для книг. Испытание же на пригодность к радиоделу прошёл легко: офицер отстукал карандашиком ритм – я повторил точка в точку (от хорея до анапеста). Полумрак раннего утра. Справа – синий приглушённый свет. Лежу на койке второго яруса. Если приподняться на локте и поглядеть в освещённый угол казармы, увидишь мрачного дневального возле тумбочки с телефоном. Я просыпаюсь минут за пятнадцать до подъёма, но сползать с койки ни-ни-ни. Внизу живота – как будто черти сети вяжут. Организм ещё не приноровился к здешним часам. Поднимаются сержанты, начинается ходьба, хлопанье дверями. И когда терпеть уже невмоготу, зажигают верхний свет: подъём!! Одеяло – на спинку кровати, брюки – рывком, в гимнастёрку влезаешь, долго мотая перепутанными рукавами. Перехватываю поясным ремешком, наворачиваю порыжелые портянки, теперь сапоги, ремень, шапка. Лишь бы не оказаться в числе последних! Становись!.. Равняйсь!.. Все растрёпанные, полурасстёгнутые, с полоумными затуманенными ликами, с бегающими по телу руками. Сми-и-и-рна! Больные, хромые – выйти из строя!.. Это назначаются очередные уборщики. - Остальные – нале-во!.. Высыпаем на двор и сразу в уборную. Там пол словно из янтарных досок: нарядники, работавшие до трёх ночи, стёклышками отскоблили настил. Радиовзвод на зарядку выводит щуплый сержант Романов (круглые очёчки, неловкий мат, сдержанность, серьёзность, - он мой одногодок, но тут между нами огромная дистанция). Частым шагом до ворот и – бегом марш! По шоссе через лес. Словно в трубу закашлялся сосед. После горки уже трудно тянуться. – Шире шаг!.. Отрываю ноги и выбрасываю, выбрасываю вперёд. 11.12.69 Нынче парковый день. Парк – это площадки, на которых размещается наша боевая, хотя и не внушительная техника. Нас распределили по местам будущей настоящей службы. Меня к себе взял сержант Молостов, здоровяк, но не хам, не наглюга, с вполне интеллигентным лексиконом, от которого я успел отвыкнуть. Оказывается, он тоже из студентов, отчислен с первого курса МЭИ. Мы забираемся в будку радиостанции на колёсах. Молостов отыскивает подходящую музыку на приёмнике. Коченея, заряжаем аккумуляторы и говорим, говорим! Солженицын, Пастернак, тридцать седьмой год, классика, собственная молодость. Это первый человек здесь, с которым я разговаривал взаимообразно… Когда возвращаемся в расположение, сержант выносит из казармы (мне ходить в полковую библиотеку ещё не положено!) обещанный том Стендаля: «Воспоминания эготиста. Жизнь Анри Брюлара». 15.12.69 …И наконец, я начинал понимать, что мною слишком много заявлено, чтобы медлить с исполнением. И я подписанный собою же приговор сворачивал в трубочку – желания исполнялись, но самые неподходящие, неоправданные, необъяснимые при помощи логики. Так случилось с переводом из Вильнюса в Кал-ад, так свершилось с уходом сюда. Что на очереди? Там спорили стихи - о стихах, а люди – о людях. Там спорили о том, кто я по преимуществу – лирик или эпик. И преимущество у меня было: я только ещё начинал – у них же за плечами зияло разочарование (а у одного дажа парочка разочарований). Там спорили, поэт я или притворяюсь, и скоро ли брошу писать стихи. Тогда мне казалось, что поэт, теперь думаю, что притворяюсь, но знаю, что буду писать, пока меня окликают по имени… (Вы знаете, как одинокий любит одинокого? Вы знаете, как одинокий ненавидит одинокого?..) Ивинский Павел Иванович не спорил, потому что умел слушать. Он сказал мне: - Следите за амплитудой ваших колебаний. Не выпадайте, пожалуйста, из общего ритма, иначе вам вправят мозги. …Уже мы разъехались и разошлись, прекрасно обходимся друг без друга, то есть ужасно друг с другом обходимся. Я в шинели теперь. Через двадцать минут заступлю охранять это дерево и все деревья на свете, эту птицу и всех над землёю птиц, свою любимую и, наверное, всех любимых, это время и все времена, а ещё – одну комнату в универке, где спорили и продолжают спорить стихи – о стихах, а люди – о людях… У меня нет ничего законченного, достойного, отличного. Я до скверного мало знаю, ведаю, умею. Произведений – нет! Оттого, что ещё нет жизни – своей, отличной, достойной? А есть всего-навсего двадцать лет, прожитых под чутким чужим руко-водством. Стендаль: «…по правде говоря, разве я хоть сколько-нибудь управлял своею жизнью?» 18.12.69 Здесь настолько всё КОЛЛЕКТИВНО, общо, людно, на виду, что невозможно, кажется, быть эгоистом, трудно замкнуться в себе и подумать «про себя» - про всех вас. «Неожиданно я стал равнодушен и справедлив ко всему окружающему…» (Стендаль) Не могу в полной мере признать своим это двуединое определение: бываю то равнодушно справедливым, то справедливо равнодушным. Фильм о Джульетте-гимнастке в гогочущем зале полкового клуба, фильм нежный, струнный: как их совместить – гогот и нежность? …На одном из занятий два сержанта попусту муштровали минут сорок солдатика-узбека: - Встать! Сесть! Встать! Сесть!.. И самого подмывало так же подскакивать и затравленно повторять: я! есть! я! есть!.. Когда чужое унижение тебя зажмёт песком в горсти, души святые сбережения по ветру с хохотом пусти. Ведь так преступно похваляться своим высоким естеством, когда приказано валяться кому-то перед сапогом… 20.12.69 Если осмелиться продолжить студенческую тему, я на четвёртом курсе, и моя «зимняя сессия» состоится в апреле, когда я должен буду сдать «на радиста третьего разбора». Через неделю покидаем карантин, доучиваться предстоит в ротах. В коридоре от сквозняка скрипит дверь на улицу, мне её не видно. Я сижу в пустом радиоклассе, где к грубым столам привинчены клювы передаточных ключей. Четыре стены, как четыре парня, сомкнулись квадратными спинами, обращёнными ко мне. Они поддерживают потолок, и я не знаю – тяжело ли им: мне лиц их не видно. Мне ног их не видно – так глубоко ушли они в подпол, в землю. Здесь пусто, здесь некому меня ненавидеть. Четыре парня стоят спиною ко мне, а что я им сделал?.. Читаю по страничке-две в день. И это прекрасно. Наконец-то чтение опять стало наслаждением для меня. Стендаля читаю сердцем, но и в сердце моём тоже прячется ум, умок. Странный и диковатый, вроде инстинкта материи – двигаться, видоизменяться, жить. Юность, наверное, умывальник: всё выложено белыми гладкими плитками, холодная белая гладкая вода из-под крана, за низким окном снег, короткая цепочка следов – дни рождения, и много воздуха в грудной клетке. Так должно было быть. Вместо этого – серый чулан, где казнь над собою – кощунство, где только жалеть себя, и резать тупым ножом недовольства, и в дыры следить за сменою дня и ночи. Дыры в стенах глухих, паузы в праздных стихах: в них заглядывают снаружи – оторвёшься от книги и почувствуешь взгляд на себе. Не мы изучаем жизнь – она изучает нас. Не мы излучаем смысл – он излучает нас… Выйдешь, повесишь на двери замок. Закончилась юность. Стоишь на улице – маленький скверненький недотёпа. Иди постучись – к этим и тем, попросись в чужое блаженство. Эх, ты, человек без определённых занятий… 22.12.69 И вдруг оказвается, что мне нечего тебе сказать, и не получается красивого повторения пройденного. Сперва письма-рассказы, потом письма-квитанции. Звонки и приходы – дурные, до обидного нелепые: чтобы ты не смела не помнить меня! Так было год тому, и полгода, и совсем недавно. Ты не хочешь, давно ничего не хочешь знать обо мне – открывать мои окна. Сегодня мне по душе прощаться. И сегодня же я люблю так, как никогда любить не умел. У меня нет выбора: диалектика – это не две дороги, это два человека на одном пути. Знаю одно: буду приходить ещё и ещё. Всё равно ты выше моих возможностей фантазировать. Когда ты говорила: - Плохо… - я знал, что хуже этого не говорил, не писал, не изъяснялся. Зато когда ты говорила: - Хорошо… - я на одно мгновение ощущал свою гениальность. И выше нет ни бога, ни звезды… Тебе принесут томик Тарковского: поговори с ним, пожалуйста! Пусть он откроется тебе так, как открывался мне. А между тем в радиоклассе продолжается занятие по приёму на слух: услышать бы твой голос в наушниках – вместо надоевшей невразумительной морзянки… Ни голоса, ни письма, ни привета. Ты скажешь – нет, и это скажешь ты, последняя, как тишина глухого, последняя, как темнота слепого, - и выше нет ни бога, ни звезды… Теперь клянись на книге и на хлебе, рискуй руками, голосом рискуй, а лучше пальцем рожицы рисуй: дыши на небо и рисуй на небе. И ничего не начинай сначала, стань на колени и пади ничком, стучи в пустую землю кулачком: она сказала, всё она сказала. 24.12.69 Ласковости у меня нынче – полный вещмешок! Из-за свежего многоуважаемого снега, наверное. А в самый Новый Год я подниму над головою автомат – одновременно с вашими стаканами-склянками. Мне будет хорошо далеко от вас, но с вами – и нетревожно, и сокровенно. Снилось: праздник, настоящий – в городе – праздник. Иду за руку с мамой, молодой мамой. Я не вижу её молодой красоты, но чувствую. Здороваюсь со всеми, кого встречаем на улице, приглашаю к нам. Дома мы украшаем комнату, собраем на стол. Приходят первые гостьи – незнакомые девушки в светлых синих платьях. Мы с мамой понимаем друг друга… Счастливый сон. Только тут я осознал, насколько плохо, слабо, нерешительно жил. После армии придётся проживать каждую минуту неимоверно ценно, цепко, - иначе я не смогу сотворить свою Книгу, свою жизнь. У Стендаля: «…был со всеми существами, которых слишком любил, - молчаливым, неподвижным, глупым, неприветливым и иногда даже оскорбительным. Следствие глубокой привязанности к ним и стушёвывания своего «я». Моё самолюбие, моя выгода исчезали в присутствие любимого лица: я весь превращался в него». Вот мои весна-осень истекающего года, в этой формуле то ли сердечной недостаточности, то ли сердечной избыточности. А кто мы такие, чтобы нас любили? Читаем – с трудом, и пишем – с трудом. Именуемся поэтами, знатоками, - кем ещё мы считаем себя в глубине души, куда и сами редко заглядываем? Жизнь свою, как чужую, заглатываем и себя аккуратно закладываем – замуровываем в кирпичную стену времени. Время любит строителей, а гробовщиков только терпит. Письма уходят и пропадают без вести, словно растворяются в извести. Спрашиваю у не утративших трезвости, у способных истину вынести: - А кто мы такие, чтобы нас тут любили? 26.12.69 После обеда мы стали плотниками: приказано было построить навес для радиостанции. Плотничать никто не умел, и к вечеру так-сяк успели поставить только несколько столбов с перекладинами. Сооружение наше очень напоминает виселицу… А между тем миг присяги приближался. Чистились, блистились, подшивались. В строю посмел, опираясь на устав, попререкаться с ефрейтором (бывший воспитанник суворовского училища, отчисленный из военки – гонористый, гусаристый, говнистый), за что и был покаран. После отбоя убирал в туалете, отдраивая очко за очком. Странно, прежде я считал себя брезгливым. Или я неправильно понимал это слово? В какой-то момент поймал себя на ощущении, что мне словно бы и нравится выуживать разбухшие окурки из воды, приправленной мочою. Словно бы я хотел доказать кому-то, мол, вы меня мордой в дерьмо, а всё равно стихи со мною, Стендаль со мною. Со мною, а не с вами! Кстати, у него нынче вычитал: «Характером человека я называю его обычный способ отправляться на охоту за счастьем…» 28.12.69 Со второго часа политподготовки взводный меня снял и передал в распоряжение сержантика-молдаванина из чужой роты. Тайком и во весь опор (тут такое вполне возможно, как и сочетание; дурак, хам, но – отличный боец) мы проскочили между казарм и через дыру в колючке выбрались в лесок. Заметив у сержантика топор, заткнутый за ремень, я понял, что мы идём за ёлками для офицерских семей. А лес - это свобода. Кем бы ты ни был, входя в лес, теряешь все ярлыки и лычки. Ты остаёшься только человеком. Так должно было быть, и так было: я не чувствовал себя салагой, он не корчил из себя дембеля. Казарма перестала довлеть над нами. Деревья растут неправильно, то есть свободно. Они совершенно не знают культуры строя. В этом мы убедились, проплутав по лесу три часа подряд. Под конец сержантик так устал, что, когда мы выбрели к опушке, опустился прямо на дорогу. А я люблю такие зимние дни: без слякоти и без трескучего мороза. Снег неглубокий, но суховатый, рыхлый – важный. Идти мягко и нетяжело. Там, где кабаны разрыли наст, обнажились грибницы – прибежище, начало всевозможных корней. На несколько шагов вокруг пахнет сытным, огородным… Почему мы с тобой ни разу не побывали в зимнем лесу? Может быть, всё обернулось бы по-другому. …ты может быть думаешь что ты сама по себе владычествуешь самостоятельно из желания овеществлять своё мнение из желания поступать наперекор очевидностям или назло непонятному которое само по себе является несбыточным несуществующим а значит и несущественным ты может быть думаешь что решаешь единолично как быть со мной – отпустить оставить поставить на место так нет же нет или может быть я думаю что сам творю свою любовь верю или изменяю помню каждый твой кивок поворот головы неоконченный жест сам забываю их и сам возвращаюсь поднимаюсь по узким ступенькам к дверям за которыми ты так нет же нет время выражено снегом он оглушает и ослепляет тебя а для меня он размыкает пространство напрасно вслушиваюсь и всматриваюсь падая неотрывно падая и не приземляясь он смещает мои слова и я их не понимаю ты хочешь жить вне меня этому учит тебя снег настоящей зимы я хочу жить зная тебя тот же снег меня этому учит благодарение ему и ненависть и страх и согласие навсегда 29.12.69 Впервые обрядился в парадную форму. Раньше она не нравилась мне визуально, теперь я отвергал её всем своим некрасивым телом. Через час построились на плацу поротно. После немногих торжественных процедур приступили к самой церемонии. Ротный вызывал нас по одному и подавал, как на подносе, текст присяги. Следовало внятно и громко прочитать, расписаться, произнести: - Служу Советскому Союзу! – и вернуться в строй. Такая простая вещь. Я неловко вышел, запинаясь, задышливо продекламировал. С трудом поставил роспись. Должно быть, волновался. Запомнил, что автомат был жутко холодный, мёртвый. «Чем я был, чем стал теперь, - поистине мне было бы трудно на это ответить». Стендаль. О чём писать? О гордых ли погонах, о тающих куплетах громких песен на мёрзлых оттопыренных губах, о злых самодовольных автоматах, тяжёлых весом тридцати смертей, о людях, заводными сапогами устало убивающих траву… О чём писать? О десяти минутах до бешеного дружного подъёма, о десяти минутах, так похожих на десять рук, протянутых с перрона иль на десяток взмахов оробелых одной любимой маленькой руки… Я знаю наизусть твои ладони – пустые, небывалые, живые, упавшие на крышку фортепьяно, как листья… Заложить ли в книгу их?.. Сентябрь. Чайковский. Слабые слова о детстве, о решимости, о страхе – теперь неясно, кто их говорил. Я вспоминаю их, когда заплачут в наушниках слепые позывные и я нашарю толстый карандаш, чтоб записать любви прямые знаки. Я знаков тех ещё не понимаю, но сердцем напряжённо принимаю, я – ученик небесного радиста… О чём писать? О том, что я родился. (Болотистый лес в юго-западном углу Латвии. Год обозначен выше.) Персональные сайты автора Пасенюк Вячеслав. На два голоса Пасенюк Вячеслав. Второй привет пульсара http://chegozeradi.ucoz.ru/index/pasenjuk_vjacheslav_soldatskij_dnevnik/0-23 © Пасенюк Вячеслав, 2011
Ин: Слышал, что Вячеслав Пасенюк лет 6-7 назад написал что-то вроде повести под названием "Однажды в Восточной Пруссии" (неточное название). Нельзя ли опубликовать её на вашем интересном форуме. Хотелось бы узнать как можно больше об этом поэте. Инесса Старчук.
ира: это произведение опубликовано в журнале склянка часу
440Гц: ира пишет: произведение опубликовано в журнале склянка часу Спасибо, Ира, речь велась о произведении «Мы из Восточной Пруссии» . Вячеславу Васильевичу сейчас нездоровится, тем не менее он немного общается. Спрошу его дозволения перенести сюда, если есть у него электронная версия, хоть сколько-то матерьяла для чтения.
440Гц: Обрывок четвёртый Вячеслав Пасенюк ПЯТЕРО ИЗ ЛАРЦА Я мечтала быть человеком: люди такие чуткие… Из «Воспоминаний дерева Цонь» Эта способность изматывает тело, выдёргивает нервы по одному, и надо бежать, пока на катушке ещё не последний виток, а то натянется всё и лопнет. Лопнет! Брызги, искры. И всё кончено. И никогда-никогда не начнётся вновь. Эта наша способность выманивает нас из себя наружу. Выводит на улицу, в поле – бежать, спешить, рыскать, дёргаться, напрягаться. Бросаться влево и вправо. Озираться, возвращаться. Бежать вперёд без оглядки. Эта наша способность чувствовать. И другие тоже имеют пять чувств. Иметь – значит владеть. А я не владею, у меня другое: мною владеют, мною чувствуют какие-то пятеро, верховодят. Иногда мне сдаётся, что вижу их перед собою, вижу в упор - разных и одинаково уродливых. Один – сплошные уши, куда до них слоновьим: два гигантских капустных листа. Ветер их пошевеливает, а приподнять, распластать в воздухе не может… Такими веерами могло бы обмахиваться тучеподобное божество из империи ацтеков или инков. Другой – сплошной нос. Не гоголевский, нет, тот же был обычный, снующий по городу, говорящий, с эполетами, кажется. Подумаешь, удивили! Этот особенный, безмолвный: две норы, два туннеля, обособившиеся от носителя, от земной и какой-либо иной коры, в них сквозит, будто в хороших аэродинамических трубах. Третий – пара, боюсь назвать, глаз: слюдянистые, неведомо как держащиеся в пространстве скопления живого скользкого материала. Там, где глубже, темнее. Глубже посередине. Воронкообразная темнота. Две воронки, из которых сочится ночь. Четвёртый…Я бы сказал, это выкройка моего костюма и маски, выкройка меня самого, но какова ткань! Воскового цвета, ворсистая, неописуемая. От прикосновения любой песчинки это колышущееся в воздухе подобие тела судорожно сворачивается, сгибается в три погибели, совсем как человек, если ударят в пах… От притрога любой пылинки… И последний, пятый, - громоздкий, неповоротливый снизу и удивительно ловкий, вертлявый, бойкий сверху. Этакий гипертрофированный стручок красно-бурого перца. Одушевлённый стручок, струк, усеянный тысячами чувствилищ в виде бороздок, ямок, бугорков. Обычно обволокнутый вязкою влагой, иногда он высыхает моментально, скукоживается, тяжелеет, деревенеет. И вот они впятером владеют мною, вертят как им захочется, мучают. Я забыл, когда это началось : после рождения, до рождения… Кажется, так было всегда и будет всегда, то есть до меня и после меня. Мне дают отдышаться во сне, хотя, и спящий, я вздрагиваю то и дело, ворочаюсь, потому что они проверяют, тут ли я, жив ли я, не ускользнул ли, не убежал ли навечно туда, где им меня не достать. С первой секунды после пробуждения они берутся за меня всерьёз. Начинается гон. Я бегу, не поспевая за своими ногами. Так бывает, когда необдуманно решаешься сбежать по крутому склону: в какой-то момент тебя подхватывает, переворачивает и шлёпает о землю с размаху (так шлёпается блин о сковородку в равнодушных руках ушлого повара). Они впятером гонят меня, и я не могу вразумительно объяснить, почему так смертельно боюсь их. Дело в том, что они без меня не проживут и мгновенья, впрочем, как и я без них. И вот – бегу. Быстрей, быстрей. Каждый булыжник из мостовой метит в меня. Каждая ветка придорожных деревьев тянется хлестнуть. Ещё, ещё быстрей! Поворот, поворот. Острые углы, тупые углы. Об каждый – рёбрами, хребтом, черепом… Как это принято обозначать-озвучивать? Трах? Бум? Ба-бах? Всё не то, всё и проще, и тупее, и больнее - - - Уже рот и даже воздух идёт не через гортань, трахею, бронхи (так ли запомнилось из школьного курса?), а только полощет рот и даже просто стоит комом перед безнадёжно чмокающими губами: не достать, не дорваться! Куда они меня гонят? Что это там впереди? … Люди стояли нешироким и неплотным кружком, так, чтобы ничто не мешало замахиваться и бить того, который мелькал в середине, не пытаясь уже увёртываться, а, напротив, (так казалось со стороны) с готовностью подставлялся навстречу очередному удару, словно бы наитием угадывая, с какой именно стороны он последует. Его били без азарта, как будто нехотя. Пожалуй, его уже добивали, точнее не его самого (ну там сознание, душу…), а телесную оболочку бывшего существа разумного. Туда-то они меня и гонят, и я уже знаю зачем. Добежать не успею, но крик мой, вся моя боль и ужас летят, несутся именно туда, к ним. Руки мои, удлиняясь, наращиваясь, вроде оцинкованных водосточных труб, дотянулись, вмешались, ударили, сбили. Диким клубком, воя и стервенея, мы катались от стены к стене, а потом вдруг разлетелись в стороны – в клочья, в дым. Сижу на земле, опираясь спиной о забор… Мягко, тошно, противно…Машинально загребаю разбитыми пальцами снег. Какой снег? Откуда? Ведь я бежал, меня гнали летом! Пятеро из ларца обступают меня совсем как свои, родные. Они довольны мною. Сияют. …Мощные лампы дневного освещения в тесной продолговатой комнате. Их ровно пять, от них жарко в груди, больно глазам. Ещё снегу, ещё… Я сижу на голой земле, полной корней и останков. Мечтаю быть деревом. Деревья такие прохладные, погружённые в себя, уравновешенные. Никуда не спешат, к небу и то поднимаются неторопливо… - Ну, вставай! Пошли. Там такие дела : она не любит его, не любит, а он... Вокруг столько визжащих трамваев, тяжёлых грузовиков, скорых на расправу поездов. Воды все глубоки, здания одно другого выше. Всюду соблазн, понимаешь? Поднимайся, скорей! Ещё можем успеть. 1969, октябрь
440Гц: НА СКВОЗНЯЧКЕ Четыре (почти) года назад уезжал отсюда же и тем же, по-моему, поездом… Уже с час болтаюсь по донецкому вокзалу, жду, когда же ветер странствий и в мой парус подует. А ни-ни! Керамские комплексы во всей красе веют надо мною. Короче говоря, эти первые два с половиною часа совсем не таковы, какими должны бы быть для меня, вырвавшегося на волю, на оперативный простор профессионального домоседа. А сколько целеустремлённых, собранных, уверенных людей вокруг! Целеустремлённо выпиваемое пиво… Собранно несомый возле уха чем-то исключительным начинённый пирожок мобильника…Уверенно толкаемый вперёд суперсовременный чемодан на колёсиках, сам подобный вагону скорого фирменного поезда… Ещё достаёт в любом закутке пронзительное солнце, но некая видимость вечернего дуновения намечается. Не это ли тот самый ветер странствий, та его кроха, тот мизер, что положен и мне – согласно проездному документу. Прибывают и отбывают чужие поезда. Накатывается и откатывается дорожный народ. А тебя, приткнувшегося тут же на перроне, вдруг словно бы сковывает, тебе уже ничто и ни до чего, и невозможной делается такая обычная вещь, как развязать, распахнуть зёв рюкзака, чтобы достать заготовленное в дорогу чтение…да хоть бы черновики, на худой конец… И можешь только тупо глазеть перед собою на перемещающихся людей, земляков, современников, соплеменников. Они перемещаются, вроде бы, сами по себе, по своей воле, но если глядеть вот так - тупо, отстранённо – отдельно на ноги, отдельно на туловища, на головы, то становится почти предельно ясно, что их всех тут собрало Нечто и гоняет туда-сюда Оно же, и только Ему одному ведомо, куда мы все, зачем мы все… А теперь в вагоне, в железнодорожной душегубке. Пот выступает, сочится, льётся, - какой уж тут ветер странствий? Он тут сдохнет сразу. Сдвинулись, покатили, и кажется, становится свежее, или это всего лишь иллюзия? Но и иллюзия, пусть на самую малость, да освежает. «Неожиданно открылся… ужас колёс. Непрестанное, безжалостное, упрямое вращение. Молчаливая безнадёжность движения…» (Павло Загребельный. Евпраксия.) Роман из тех времён, когда колесо было огромно, весомо, округло – как земной шар. Оно катило, вдавливая, впечатывая себя в грунт, в почву, в планетарные покровы… На таких ездили редко, но если уж выезжали, это была действительно жизненная дорога, путь судьбы… Наши колёса-колёсики вросли в быт, крутятся вместе с нами. Поездка через всю страну многим ли отличается от поездки по городу, от заурядного шопинга в своём квартале? Едем, внедряемся в темноту, свалившуюся сразу и обступившую плотно. Мы едем в ночь, или ночь движется с нами – наша ночь. А та, что осталась позади, уже другая, не наша – отпавшая, отставшая. И та, что поджидает впереди, тоже не наша ещё, другая, чужая. Только эта – под составом, над составом, с двух сторон приникшая к нему, мчащаяся с нами – единственная наша, не изменит нам до самого рассвета. К рассвету успеем хоть куда-нибудь домчаться? Сколько людей – столько ночей. «Заливались в небе радостно жаворонки, кричали в вечерних травах коростели, квакали в тёмной воде лягушки, скрипели колёса, тревожно ржали кони, верблюды отчаянно ревели, отдаляясь от привычных сухих степей…» Какое многоголосие! А наши дороги практически немые, если не считать железного лязганья, перестуков, жужжания неживого, бесчувственного, - механическое движение в натуральном виде. И чем наши разговорчики, нехитрые развлечения в купе, за вагонным столиком, отличаются от таковых же на кухне, на лавочке у заплёванного подъезда или перед воротцами на Кераме? А ничем по сути. «Мокрые леса насмехались…, перебегая впереди обоза с места на место, затевали какую-то бешеную круговерть, будто великаньи зелёные колёса безнадёжности…» И пусть безнадёжность, зато в лесу! Четверть века и больше оттрубил я в степи, а степняком не стал: гены, кровь, чёртики в крови, в подвалах подсознания куда сильнее, внушительнее, они и решают, - древлянские корни, корешки. Деревляне мы, вот так вот. « И тогда небеса зацветали слезами и ветры хохотали и бесновались, а надо всем царило безнадёжно-убийственное движение колёс». Мм-да, переизбыток экспрессивности. У-у, какие же дремучие времена были тысячу лет тому! А тысячу лет спустя какие-нибудь времена будут? У них – там – было целое тысячелетие впереди: оно звало к себе, притягивало, всасывало, как в аэродинамическую трубу, - пылесос истории. Кто нас зовёт к себе – из грядущего, кто подманивает, притягивает? Мотор гудит-погуживает привычно, по-домашнему, а эффект всасывания отсутствует. Отсюда беспокойство, семейные и международные конфликты, тяга к перемещению. «Прогибалась под обозом земля, пыль застилала полсвета, по ночам костры устремлялись навстречу звёздному небу; в болотах и топях стлали на скорую руку мосты, а когда из-за нежданных ливней внезапно создавались заторы, вязли волы и кони, тонули возы, мучались без меры люди, проклиная и далёкую дорогу, и князей, и самого господа бога. А бородатый исповедник…смиренно ронял взятые из священной книги слова, до сути которых не мог докопаться никто: « Проклинайте землю Мероз, проклинайте землю Мероз!» Замечательная формула, не утратившая своего спасительного значения и доныне. Глянь на Киев, на державу, на нестроение державное и не возвышай голоса ни на кого: каким бы возмущением ни кипел твой разум, каким бы негодованием ни клокотала душа, - проклинай землю Мероз! Оттуда все злыдни, напасти, всё нехорошее в нас – оттуда. И не спрашивай, где она, дабы не нарваться на ответ неожиданный и даже нехороший. А не туда ли как раз мы и перемещаемся помаленьку – по одному, группами, стаями, стратами, классами, народ за народом, отечество за отечеством… Это покачиванье, а лучше сказать, побалтыванье и урчание в утробе состава и есть твой ветер странствий, единственно доступный многим тебе подобным. …Кажется, всю ночь, короткую душную августовскую ночь не спал, а слушал любовные стоны состава: эти скрежеты, кряхтенье, раскачку, эти короткие провалы в забытье, и опять, и снова скрежеты, сопенье, урчанье: поезд любил, вылюбливал до края свою дорогу, а я подслушивал и не завидовал, понимая: машина тоже хочет любить и быть любимой. Очнулся же я, пришёл-таки в себя посреди леса – не роскошного, не умопомрачительного, однако достаточного, чтобы внушить понятие л е с а, а не лесопосадки, рощи, чащи и так далее. Но меня в лесу (моём, узнаваемом, хотя ни разу по нему не проходил, не подбирал веток и шишек, не отламывал кусками сосновую кору на кораблики, не срывал ягоду, не подкрадывался к высунувшемуся неосторожно грибу, не предвкушал встречу с лесным существом, будь то белка или кикимора, - он был моим, потому что под сенью точно такого, пусть и на несколько сотен км северо-западнее, я родился и вырос), повторяю, меня в лесу не оставили, а потащили дальше и дальше. А вот и Каменка, я её издали угадал, почувствовал. - Здравствуй, милая, ровно через два года! Хорошо мне у тебя в гостях было в тот единственный день, когда мы играючи выловили пушкинское кольцо из Тясмина. То славное колечко, в коем помещаемся все мы, и те что до нас, и те что после нас. Переплыли речку Рось, ну, перескочили, перемахнули по мосту. Рось, из названия которой многими охотно извлекался-выводился корень росский-русский, то есть вся, практически, наша история и наша жизнь. Не посчастливилось так прославиться, отметиться в туче гипотез и теорий Гнилому, скажем, Тикичу. Даже Днепру так не повезло: не днепровичи мы и за плечами нашими не Древняя Днепровия. Мироновка. Наконец-то. Узнаваемо многое, как будто и не было целых четырёх годочков. Автовокзал на месте и, считай, сберёгся в том же виде, только народу поменьше, и о политике не гудят ни ором, ни вполголоса. Отвернулись люди от политики… Удобства во дворе те же и с тем же переполнением. Жду автобуса до города Ка. Похаживаю, - не целеустремлённый, не собранный и уж тем более не уверенный. Держитесь, хозяева, - гостёчек едет! Впервые распёрло меня улыбкой (помимо воли, ей-богу), когда без подсказки вышел в нужном месте и сразу узнал всё, ощутил спиной – холодящий вал днепровской свежести, а лицом с готовностью обратился вперёд и выше – к Чернечей горе. Я просто стоял и дышал. Я знал, куда и зачем теперь следовало идти, но хотелось выдержать эту красивую паузу перед желанной встречей, щедрым застольем, баламутным, душевным, нескончаемым славянским разговором. Дни пошли плотные, наколоченные под завязку, но мир всё равно находил щель и просачивался, вторгался. Умер Солженицын. Ушёл, высказавшись настолько полно, как не удавалось, пожалуй, ни одному российскому писателю. Опять и опять на наших глазах уходит выработавшийся, почти выдохшийся двадцатый век – уже не надрывный, измочаленный, с рваной раной вместо орущего рта на столетнем затравленном лике, а застывший в непрояснённом недоумении: что же это было с нами? Как могло такое случиться? И что делать теперь уцелевшим?.. Солженицын молчал, хотя многие из пришедших проститься, уверен, до последнего надеялись, что он превозможет непревозмогаемое и скажет, произнесёт некое окончательное слово, от которого легче и понятнее станет людям недержавным и от которого отпрянет, отшатнётся тот низенький государственный человек, вечный полковник-гебешник, и сюда пришедший по долгу службы, Государство делало вид, что оно понимает и ценит Солженицына. Не удалось приручить при жизни, так хоть посмертно всосать в имперскую утробу, переварить, обезвредить, как проделывало это со многими…Мелкие люди во главе великой страны – безобразнейший парадокс истории. Всё меньше тех, кто читал и читает Солженицына, хотя бы и споря с ним. Это тема отдельная, сложная, даже болезненная. Но переберите всех живущих, больших и известных, авторов: кого вы можете представить следующим в ряду за ним? Никого. Все остальные из других рядов и шеренг. Власть мелких людей может перевести дух: больше некому противостоять ей на равных – пусть даже одним несогласным молчанием вечного протестанта. А потом опять верх берёт живое, сиюминутное. Вечность сильнее в вечном, но мы-то живём-держимся во времени – крошащемся, сыплющемся, ненадёжном. Плетём-вяжем паутинку, бегаем по ней вверх-вниз, как в старину матросы по вантам (так, кажется?). Прогулки вокруг города Ка, прогулки по нему самому, прогулки по интернету и телеэфиру: между ними уже и зазоры неразличимы, не ощущаемы почти. Лица с экрана и лица на улице могут быть одинаково близкими и одинаково далёкими, диалоги, придуманные сценаристом, и диалоги, наговариваемые нами вживую, продолжают друг друга через запятую. И спросят меня: где ты был? И отвечу: у свободных людей на свободной земле. Могут возразить, мол, мнение моё ошибочно, обманчиво, и вообще это преувеличение. Согласен. Но мнение есть, ощущение есть, куда ж деваться. И знаю, куда возвращаться предстоит: на пленную землю к пленным людям… Вышли погулять по старому и новому Ка. Заглядывали в книжные магазинчики, в библиотеки, в музей с церковной тишиною в нём, в церковь – с тишиною музейной. Особенно умилила меня скобяная лавка, в которой наряду с вилами и гвоздями, листовым железом и кривозубыми инструментами покупателям предлагались за сходную цену очень даже приличные книги, изданные в середине и в конце прошлого века. Одно другому явно не мешало, не противоречило: в хозяйстве могло пригодиться и то, и это. Куда ведёт дорога вдоль Днепра, куда она должна приводить непременно? В данном случае – к Поэту. Чем больше на Земле стихотворцев, тем меньше поэтов: для них не остаётся о б ъ ё м а, а на плоскости они задыхаются. Поэты нужны молодому миру, а быстро – с ускорением свободного падения – стареющий мир обходится без поэтов: он к ним не успевает привыкнуть, приникнуть, приблизиться, - волна смывает волну, новое поколение смывает предшествующее. Не люблю совершать паломничества к памятникам, особенно не тянет к тем, что посвящены поэтам. Сколь искусно ни была б использована бронза, сколь мастерски ни был бы применён дорогой камень, - не могут они заместить в моём восприятии художника, явленного в текстах. И подслеповатая банька (с единственным затянутым паутиной оконцем – вместо иконы?), в коей закончил свои дни и труды Председатель земного шара Хлебников, куда больше сообщает мне о нём, чем сто воздвигнутых монументов. Признаю: мнение исключительно субъективное, поэтому никому не навязываю. Но и утаивать не стану. Днепр, что чуден при любой погоде, и кручи над ним, и даль Левобережья (куда мне скоро предстоит возвратиться), и само движение текучих водных масс – туда, к Хортице, и далее – к морю, и густой травный дух в Тарасовой хате (пусть и стилизованной, да не прилизанной), и дубы, свидетели всего, что тут происходило со дня возвращения праха на родину, - всё это мой личный заповедник. Остальное – место государственного поклонения. Как бы тесно ни застраивали мы землю, есть пространства, где всем и всему найдётся место. Назову три из них: память, смерть и речь, которая живёт памятью, преодолевая смерть. Поздно вечером остановили выбор на фильме Эмира Кустурицы. Весёлые актёры, нелепые неунывающие герои куролесили, дурачились, мир под ними ходил ходуном, а я смотрел и не мог улыбнуться даже из вежливости: для укоренившегося жителя Керама на экране не было ничего смешного. Запас смеха иссякает быстрее запаса слёз. Это был юмор для сытых зрителей в сытой стране. Это была н о р м а, до которой Кераму никогда уже не дотянуться. Совсем другая жизнь совсем других людей, несмотря на кучу схожестей, подобностей - в мелочах, но в целом своём она вертится по-иному, в ином ритме, в ином направлении, с иными результатами. Попадая в неё хотя бы и на несколько всего дней, ты вынужден тянуться, подравниваться в ряд со всеми (немного похоже на армейское: выше голову, грудь колесом, носок тянуть!), иначе возможны осложнения. «Два человека не связались, а вы хотите, чтоб миры так беззаботно сообщались, точно соседние дворы…» Я из шкуры вон не лез, поскольку достаточно давно из оной вылез, что оказалось делом несложным: она уже и без того на мне болталась. Шкура ли раздалась, я ли ссохся, - какая в том принципиальная разница? Как один из соавторов этого отдельно взятого дня я оказался не на высоте призвания. Можно, пожалуй, говорить о прямом проявлении бездарности. Не я определял сюжетную линию, не я подбирал персонажей, но хоть какой-нибудь кунштюк, гроссфинал уж мог бы предложить и, будь на то согласие напарников, компаньонов (они же собутыльники, други), разыграть. Расписать этот дарованный день как пульку или разделать как бог черепаху. Последний вечер выдал нам фейерверки, марши и ликование в Пекине и массированные обстрелы с земли и с воздуха в Грузии. Что из этого более правомочно представлять человечество как вид космической разумной материи? Люд ликующий и люд воюющий одинаково, по сути, поглощены собой, погружены в себя, оглушены и ослеплены. Ни тем, ни другим стихи не нужны. А кому они нужны? Неподалёку от терема-теремка, в котором мне посчастливилось проживать в городе Ка, есть обычный старый колодец с воротом. Крышка приглашающе откинута – вот он, доступ к свежести, воде, живой прохладе. Странный, однако, колодец: в полуметре от него лежит здоровенный чёрный пёс (мощная чёрная лбина, тяжёлая морда покоится на лапах). Сразу за ним сетка забора с соответственно расположенной дырою в ней: цепь тянется через дыру до самой будки, там же и миску глубокую разглядеть можно…Колодец, колодец, какова-то в тебе водица? Кто испить её отваживается?.. День прощания. Последние темы, последние слова. Я всё поглядывал на Днепр – за автобусными стоянками, за уличными деревьями, на Днепр, а не на часы наручные, как должно бы. Кадры замелькали в обратном направлении. Пока я роскошествовал в Ка, тут, в центре Мироновки, снесли-таки памятник Ильичу. А чего ему, одинокому, бесприютному, маячить? Жизнь, отведенная историей, отшумела, пошла и вправду другим путём, как он сам обещал на заре мятежной юности. Остался пустой четырёхгранник постамента и кучечка отбившегося крошева – от целой эпохи нескончаемых маршей и нескончаемой крови. Когда партийный вождёк в сотый раз взахлёб перечисляет, что было воздвигнуто и построено, он скромно умалчивает о самом великом достижении всемирного коммунизма – превыше и величественнее египетских и прочих пирамид, Великой Китайской стены и даже лунных кратеров. ГУЛАГ – имя этому достижению. Мёртвое слово, нечеловеческое слово, как и всё их мёртвое, нечеловеческое дело. …Ехать осталось десять часов. Так и не повеял ветер странствий для меня, да хоть бы ветерочек! Лёгкий сквознячок, ничего не развеивающий, ни сквозь что не проникающий, тему не развивающий. Ночью спящий вагон напоминает мне лазарет: белые свисающие до полу простыни, беспокойный сон попутчиков… А если прикрыть глаза и прислушаться к сопению и храпу, то живо вспоминается казарма, казарменная молодость… Всё. Донецкий перрон. Круг замкнулся. Шесть ночей вне дома, всего лишь, а ощущение – раза в два дольше. Но оно быстро пройдёт, улетучится, как только сяду в электричку до Керама. Ветер странствий надо иметь в себе, - со стороны его не дождаться. …Я уезжал с опущенной головою: и на этот раз город Ка не дался мне. Не открылся, не впустил в свою душу. Я оставался чужеземцем… Кстати, в запасниках памяти задержались образы двух других городов Ка: в одном (в Каунасе) на исходе Войны встретились будущие мои родители; в другом (в Калининграде) – на развалинах Войны и стройке Коммунизма пытался с кем-нибудь встретиться я сам…Я помню оба эти города – они меня нет. Иногда, повторяя их названия, я приплетаю, удваивая, ещё одну литеру, и тогда звучит определённей, законченней, вполне по-керамски: карр! Карр! Карр! Сколько мне нужно отсутствовать дома, чтобы хоть что-то стронулось, изменилось в ощущениях, состоянии, настрое? Шесть лет? Или и это не помогло бы, а просто-напросто постарел бы на шесть лет, и только. Ни одного стихотворения не привёз из этого путешествия. Пожалуй, и к лучшему. Пусть хоть что-нибудь останется невыплеснутым, невысказанным. Забудется? Растворится? Значит, так надо было. Словесный мусор, речевая свалка…Свободная земля. Пленная земля. Ветер странствий дует для свободных людей, а пленные дрожат на сквознячке. Неужели вот этою фразой и заключить рассказ? Ну что ж, если не находится ничего своего, призовём на помощь классику. «Сегодня я говорил слово к убеждению в необходимости всегдашнего себя преображения, дабы силу иметь во всех борьбах коваться, как металл некий крепкий и ковкий, а не плющиться, как низменная глина, иссыхая сохраняющая отпечаток последней ноги, которая на неё наступила…» (Н. Лесков. Соборяне.) …низменная глина, сохраняющая отпечаток… 2008-08-29 Нью-Йорк на Кривом Торце
440Гц: Сайт города Макеевки / Новости / Культура / В макеевском музее прошел творческий вечер Вячеслава Пасенюка 16.09.2013 Вячеслав Пасенюк - критик и публицист, автор сборников стихотворений, член Украинского Межрегионального Союза писателей (МСПУ), макеевского городского литературного объединения. Писать начал в пятнадцать лет, в следующем году отметит пятьдесят лет творческой деятельности, а пока…. Для любителей «качественной» поэзии в макеевском городском музее прошел творческий вечер Вячеслава Пасенюка. За два часа, макеевчане смогли познакомиться с произведениями из книг: «Голос и больше ничего», «Образ жизни» (Путеводитель по Дикому Полю), «Объём и плоскость», «Паломник речи», «Ожидание дождя». А также, зрители смогли насладиться вокалом участников Центра постановки голоса « Украинское бельканто» под руководством Павла Тютюнника – Натальи Рымарь и Николая Стеценко. http://www.0623.com.ua/news/381170 Из переписки с Вячеславом Пасенюком (от 12.12.13): 18:06 ...Ответа на последнее своё письмо не дождалась, решила, что Вы на Майдане на баррикадах... Как здоровье Ваше и родных?.. Вячеслав Пасенюк: 19:27 Да, двадцать первый день отстояли на Майдане. Было б здоровье, силы, поехал бы туда самолично. А так продолжаю терзаться среди враждебного окружения: наш совкоидный Юго-Восток вполне доволен своим рабским положением... Отвечать на "мыле" собирался со дня на день, да всё никак не мог сформулировать, чем, собственно говоря, отвечать: ничего, кроме старения, не происходит и произойти не может. А эта тема отнюдь не для общения, равно как и тема болезней, депрессухи и прочего в таком же духе... Так и не ответил, а потом вдруг навалился Майдан: это мне судьба напоследок улыбнулась... 45 лет тому как раз в эти дни мы в университете выступили с манифестом, потом я обратился с открытым письмом к факультетской комсомолии, дальше разбор и прочий сыр-бор, а там и солдатская лямка...Такая вот перекличка... (Кто не знает, Вячеслав Пасенюк учился в Псковском Педагогическом институте в конце семидесятых.., а точнее: с 1973 - 1978 год) P.S. Псков, Россия, ПсковГУ, Псковский государственный университет; бывш. ПФ СПбГПУ, ППИ, ПГПУ им. С.М. Кирова
440Гц: Писателя, поэта Вячеслава Васильевича Пасенюка поздравляем с 65-ти летием со дня рождения и 50-ти летием творческой деятельности! Желаем ему и близким Вячеслава - здоровья и сил на все времена. Веры в то, что те, кто говорит на великом и могучем - могут договориться о добре, разуме, любви и бережности между странами и народами. Желаю новых творческих завоеваний умов и сердец, новых почитателей его таланта. Геннадий Кононов: В запущенном саду, терзая и лаская, Ночная синева взыскует колдовская. Пока ты слышишь ночь и соловьев тирады - Ползет сырой рассвет цыганом-конокрадом. Когда шагнешь в туман, попробуй оглянуться: тюльпаны, словно гимн, во мгле ночной взметнутся, напоминая вновь в тиши полурассвета, как подобает жить и умирать поэтам.
440Гц: В этом дважды для нашего давнишнего автора юбилейном (как-никак) году: 65 лет ему и 50 его стараниям на литературной ниве, желаем Славе славного здоровья и чудесных самых новых БУДУЩИХ творений! Его стихотворения читают наизусть мэтры и начинающие декламаторы. На его стихи пишут и поют песни. Его мнения ждут сонмы конкурсных жюри. Его просто и очень ждут аудитории жаждущих живого слова читателей и почитателей. Его взгляда боятся тупые и номенклатурные. Его приветствуют друзья и заочные знакомые во многих странах мира. Его слово пока не дождались алчущие в "медвежьих углах" нашего православного Отечества... Но, час грядёт. Ждите! В последний раз я пробовал мечтать лет в тридцать: время пахло захолустьем, и свежие газеты пахли тленом, а молодость училась хоронить и бодро привыкала к неуспеху. Я знал, куда вернусь, когда уеду на месяц или полтора, не дольше. Здесь было плохо, но, листая атлас, я не назвал бы ни страны, ни места, где непременно было б хорошо. Поэзия за мной не заходила, и ветер странствий не гудел в проулках. Я книги стягивал к себе, надеясь в них отогреться: так больной все одеяла тащит на себя, когда озноб вытряхивает душу. Двадцатый век, восьмидесятый год. Уже и сами мы не понимали, что строим, из чего и для кого. Страна себя бесстрастно доедала, Уже не ощущая, где болит. ...Опять стало часто сниться, как сажусь не на тот поезд, приезжаю не в тот город, нахожу не тех людей… Мучительно просыпаюсь и вижу, что и сам я не тот, который должен был быть на моем месте... Дайджест этапирования юбиляра по большому пути нашей действительности: 26.05.1949. Литва. 1965. Первые серьёзные публикации. 1966–1969. Вильнюсский университет, Калининградский университет – филфак. 1968–1971. В/ч № 31794 (Латвия). 1972–2008. Школьный учитель (с. Прохладное, чуть восточнее Балтийского моря; Нью-Йорк на Кривом Торце – посреди Дикого поля). 1978–1994. Публикации в коллективных сборниках, в журналах: «Литва литературная», «Донбасс», «Вильнюс» – стихи, переводы с литовского. 1981 - 2011: в Нью-Йорке на Кривом Торце (станция Фенольная по дороге из Мариуполя на Славянск). С 2011 - в Макеевке, на краю Дикого Поля, в окружении полусотни терриконов... 2000–2004. Книги стихов: «Голос и больше ничего», «Образ жизни», «Объём и плоскость», «Паломник речи», «Ожидание дождя». C 2003 постоянный автор и сподвижник журнала "Склянка Часу*Zeitglas"стихи, проза, статьи, эссе, рецензии). 2003–2014. Многочисленные публикации в журналах, антологиях, сборниках альманахах и прочая – стихи, эссе, критика, переводы. (под свои именем и под несколькими псевдонимами). Изданные книги: "Голос и больше ничего"(2000), "Образ жизни"(Путеводитель по Дикому Полю,2001), "Объём и плоскость"(2003), "Паломник речи"(2003), "Ожидание дождя"(2004). Неизданные: "Литва по-русски","Золотистая пыль", "Вода и дерево","Приветы пульсара","Камень веры","Зябнущий огонь","Последние признания","Расположение звёзд","Длань памяти","Наёмник речи","Уходящая натура","Придумщик жизни", "Ностальгия защитного цвета". Если уж кому и дано “писать-выписывать на белых хрустящих листах”, то с того и спрашивается... Судьбой. А она, как известно, дама с крутым нравом. Кто за нею не идёт, того она тащит... “Мы росли вне благодати”,–признаётся лирический герой Вячеслава Пасенюка. И ведёт неспешный рассказ, в котором “отразился век, и современный человек”, потасканый судьбою от его, столетия середины до его, столетия, конца. Трагедия человека века социализма – вот альфа и омега творчества поэта с Керама. Керам – это не Крым. Это клочок земли, зажатый Донцом, Диким Полем и Азовским морем. Где “пасутся золотые змеи” и где выживают те, “кто землю ест и долбит сухую глину”. Именно там живёт поэт и выдавливает на смятой временем пишущей машинке стихи. Саги о бедном человеке – неучастнике глобальных процессов “в стране победившего секса, в стране проигравшей идеи”... Как известно, поздние сочинения больших мастеров не гарантированы от их ложного истолкования и оценки. Да неужто это наша Родина? – спросит бывший экс-комсомолец, экс-партиец, экс-гражданин. – Та, которую мы знали в пору нашего детства, юности, молодости? В рубище, синяках, с опухшим лицом? Как можно такое уродище, “допущенный временем промах”, поэтизировать? Можно! Но далеко не каждому. Ведь только поэзия и составляет, следуя К.Н.Батюшкову, и муку и услаждение людей, единственно для неё созданных... Но я обязан это всё любить не сравнивая и не подвергая сомнению а попросту платить любовью за печальный образ рая А любить такое не хочется... Но такова наша душа (не американская, не немецкая). И приходится любить хотя бы за то, что только здесь мы и можем терзаться самомнением – со тщанием, и рвением, и рвотой полупьяницы... Когда вообще начинается зрелое творчество? Где и при каких обстоятельствах? Говоря о Вячеславе Пасенюке, можно ответить определённо: радикальная лаконичность образного языка была присуща ему с первой книги. С первой, из двух десятков неизданных... А не издавать пришлось с 1965 по 2000. Вячеслав Пасенюк создавал и создал целый мир отражений в стихах. С одной целью: дабы не перевелись те, “кто предпочитает печатное слово непечатному, кто выбирает написанное пером, а не вырубленное топором, кто умеет отличить поэзию от прозы, а чистые стихи от нечистых”. Порадуйся кусту – забыли и разросся. Порадуйся куску, доступному без спроса. Порадуйся тому, что день ещё не начат, что терпится уму, а сердце дальше скачет. А являются ли все стихи, вошедшие в эту книгу, вершиной творчества поэта из Нью-Йорка на Кривом Торце с Керама, об этом судить каждому читателю лично. Памятуя: Керам – это не Крым. Это клочок земли, зажатый Донцом, Диким Полем и Азовским морем. Где “пасутся золотые змеи” и где выживают те, “кто землю ест и долбит сухую глину”. Именно там и обретается прекрасный поэт, в творчестве которого есть всё. Кроме эпилога... И, дай Бог ему сил, а нам радости встреч с его новыми книгами. Александр Апальков, редактор журнала "СЧ". МНОГАЯ ЛЕТА! http://zeitglas.io.ua/s795501/pozdravlyaem_vyacheslava_pasenyuka_s_dvumya_yubileyami
440Гц: Руки коротки - запретить свободу мысли и переживания души... Из последнего письма наших друзей с Украины: «Хреново в нашей хате, хреново и не ново…» Позавчера окольными путями, минуя блокпосты, приезжали к нам на пару часов дети из Донецка, привозили внука - - - Они боятся там, мы боимся здесь. Не трясёмся, но и не живём. Доживаем. Воевать по-настоящему Украине нечем и некем. Граница дырявая, путлеровцы прибывают колоннами. По самым оптимистическим прогнозам, это затянется на год… А я думаю, что до смерти Пу...ра, не раньше… Выборы? Они там – в Украине. А мы здесь – в Лугандонии..." И ещё: "...Чем я буду излагать свой лепет и стоны, попытайтесь отыскать в Сети статьи донецкого журналиста от солидного киевского издания «ЗЕРКАЛО НЕДЕЛИ» - Евгения Шибалова: «Прививка от шапкозакидательства» и другие его материалы . Прямо наберите название этой статьи и получите результат: я только что проверил." С уважением, В.П.
gazeta.zn.ua: В.П. пишет: «ЗЕРКАЛО НЕДЕЛИ» - Евгения Шибалова: «Прививка от шапкозакидательства» http://gazeta.zn.ua/internal/privivka-ot-shapkozakidatelstva-_.html
Исаева Людмила: В. Пасенюк Все наречья стоят наших мук, все они, чтоб жить и процветать. В каждом слове каждый божий звук хочет таять, но не пропадать. Сегодня День рождения большого поэта, прекрасной души человека и моего дорогого друга Вячеслава Васильевича Пасенюка. Кто не в курсе, Вячеслав Васильевич учился в Псковском педагогическом... Потом много лет преподавал русский язык и литературу в Украине в селе Новгородское (старое название — Нью-Йорк на Кривом Торце) Донецкой области. Так случилось, уйдя на заслуженный отдых, он, с женой, младшей дочерью и внуком, переехали в Макеевку, что в пяти километрах от Донецка, ... и тут - началась война... Милый и дорогой сердцу человек оказался на вражеской территории, захваченной мятежниками. Вот уже около года у них нет выплат заслуженных пенсий, город периодически обстреливается, проходят по нему колонны бронетехники и живой силы для войны, по городу шастают каратели, и жители с тоской ожидают конца этой вакханалии... Так что праздников в этом городе давно уже нет, есть идиотские сборища сторонников хунты, показательные выступления псевдо-патриотов и проклятья мирных жителей в адрес зачинщиков и агрессоров. В таких нелепых для людей жизненных условиях сложно чему-либо радоваться. И поздравлять по-сути сложно. Тем не менее, пожелать хочу терпения и сил всё это пережить и воссоединиться с Ненькой-Украиной, дабы мать и дети (люди, насильно оторванные от своей страны) не чувствовали себя изгоями и жили в радости и спокойствии. Мира и благополучия, крепкого здоровья и простых человеческих радостей желаю дорогому другу и замечательному человеку. Пусть даже в суровое безвременье его не покидает творческое вдохновение, поддержка, любовь и забота детей и друзей, и не умирает надежда на мир, счастье и благополучие его большой и красивой Родины. С Днём рождения, Душа моя Вячеслав Васильевич, любви и мира Вам и всей Украине! С нежностью и обожанием, Людмила и вся моя семья. Справка Вячеслав Пасенюк — автор шести книг. "Я не знаком с тобою, человек…" "Между тишиной и безмолвием" "Тяжёлое дыхание" "На два голоса" "Паломник речи" "Дикое поле" Его произведения вошли в антологию стихотворений калининградских поэтов, выпущенную в 2005 году издательством «Янтарный сказ». Публикации в сборниках и периодических изданиях • «Больно, когда настойчиво»; «Первая глава»; «Ничего-то у поэтов нету»; «Маяковский успел застрелиться»; «Я жил с опорой на чело»; «Душа настоялась»; «Что за нация»: стихи // Запад России. – 2001. - № 1. – С. 96-99. • «Дождь колотит по июню»; Исток; Сад; Заводские ласточки; Сельский триптих: стихи / Добрый день: стихи. – Калининград: Кн. изд-во, 1984. – С. 13-19. • Земля; Освоение мира; «Осенние колхозы»: стихи / Будь славен, хлебороба труд!: стихи. – Калининград: Кн. изд-во, 1980. – С. 33-35. * * * Налей немного красного но можно и не пить Уже яснее ясного – двух жизней нам не жить Была темнее темного вода во облаках Шел век труда наемного погрязшего в долгах Но кое-что мерещилось и за руку вело через провалы трещины и битое стекло От всех химер избавились и нечем больше крыть Мы даже не отчаялись мы – перестали жить В.Пасенюк http://zeitglas.io.ua/s795501/pozdravlyaem_vyacheslava_pasenyuka_s_dvumya_yubileyami
лира: В.Пасенюк * * * Мат до небес и вонь с ближайшей свалки и хищное стекло пивных бутылок а за углом а над осевшей крышей возникло ночью и стоит не тает цветенье абрикосовых деревьев Ей-богу это просто марсианство какое-то, ведь мы вовсю старались и день и ночь и зиму напролет чтоб не цвело и чтоб не отвлекало от нашей жизни душной и дремучей а им до нас и дела нет – цветут То белое то розовое – некий интим природы женская натура ее, и даже хочется коснуться а может быть поцеловать но вряд ли возможно это: лепестки – не губы
440Гц: 440Гц пишет: с подачи Вячеслава Васильевича, пришло приглашение из города Канева Черкасской области от украинско-русско-немецкого журнала «Склянка Часу» опубликовать прозу Геннадия Кононова. При жизни автора ни одной повести из более полутора десятка нигде не были напечатаны. На настоящий момент в журнале «Склянка Часу» вышло десять повестей Г.Кононова. Готовится к изданию прозаический сборник. Там же регулярно печатаются воспоминания о поэте и подборки стихов Геннадия. И вот совсем недавно, украинско-русско-немецкий международный литературный журнал "Склянка Часу" отметил свой 20-летний юбилей! Ура! Дорогие мои сотоварищи по перу и литературным интересам, уважаемые Александр Владимирович, Вячеслав Васильевич и все-все-все, кто сопричастен журналу, миру, дружбе и сотрудничеству между странами и народами - с праздником! Выжить в эти трудные годы издательству и сохранить любовь и интерес читательский удаётся далеко не всем. Сколько труда и сил надо было приложить Александру Апалькову во сохранение детища - оставим за кадром... Одно ясно - вы живы, нужны и любимы. А мы - имеем площадку, и, в меру своих талантов и возможностей - можем рассказать о том, что нас тревожит и вдохновляет. С 20-летием!!! Дорогие СКЛЯНКОВЦЫ, - друзья мои, писатели, поэты, художники, спонсоры, читатели и творческие почитатели "СКЛЯНКИ ЧАСУ"!!!... Желаю этот красивый расцвет сделать базовым, а прибавление по годам - считать не старением, а восхождением к новым вершинам мастерства, к новым именам и открытиям! ЗУБРАМ журнала - особо крепкого здоровья и жизненной стойкости. Очень рада за всех, кто добрался, кто собрался на Юбилей в таком значительном и любимом составе. Мне жаль, что в эти торжественные дни я не могла быть с ВАМИ за общим столом, по-хорошему завидую, и очень надеюсь - Господь милостив, /темни...ГРАНИЦЫ ...рухнут - и свобода НАС примет радостно у входа! (...)(с). Здоровья Вам всем, сил и благополучия по всем направлениям и на все времена!!! Отчёт о празднике прислан Александром Апальковым - главным редактором журнала "Склянка Часу" http://zeitglas.io.ua/s1181276/jurnalu_sklyanka_chasuzeitglas_20_let Александр Апальков Поздравления главы города Канева. Мэр Канева Игорь Ренькас, который по его словам, давно знаком с главным редактором и его творчеством: «Сегодня выдающееся событие для Канева. Ведь сначала я не верил в выход журнала, но он существует и убежден - будет существовать. Своим журналом Александр поддерживает художественную и литературную ценность города. Спасибо, что ты есть », - резюмировал городской глава и наградил Александра Апалькова почетной грамотой. Читает Вячеслав Пасенюк Прозаик Владимир Ерёменко Поэтическое поздравление от Николая Москальца. Приветственное слово Анатолия Крыма. Слово композитора Ивана Тараненко
440Гц: Любовь прифронтовая Вот как бывает: живет человек, живет, Любит, сажает деревья, мосты возводит Или, к примеру, врачует людей, но вот Вдруг к человеку другой человек приходит И говорит, что, мол, я за тебя решил, Ты уже тут некстати, весьма некстати. Будет тебе сердиться, брат! Все, пожил, Побаловался, построил мосты и хватит. – Что значит «хватит»?? Позвольте! Я не могу! Я недоделал то, недосоздал это! Я вот, к примеру, ни разу не спал в стогу! Я собирался в деревню рвануть на лето! Сына не вырастил. Не досмотрел отца. Что значит «хватит»?? Позвольте! – кричит в досаде. – Хватит! – второй поморщился. – Ты – овца! Так что помалкивай! Знай свое место в стаде! Ну, и достал из-за пазухи камень/нож/ Танк/РПГ/миномет/АКС/патроны... Что там еще достают из-за пазух? – Что ж, Мы начинаем войну! – и залез на трон... Оксана Стомина http://zeitglas.io.ua/s2289933/viyshov_drukom_76_literaturno-misteckogo_jurnalu_sklyanka_chasuzeitglas
440Гц: Вячеслав Пасенюк: "Эпитафия"
440Гц: http://stvesna.blogspot.ru/2012/11/blog-post.html http://www.0623.com.ua/news/381170 http://chegozeradi.ucoz.ru/index/pasenjuk_vjacheslav_soldatskij_dnevnik/0-23
440Гц: Сегодня День рождения поэта из Макеевки Вячеслава Васильевича Пасенюка. Вячеслав Пасенюк учился в Псковском пединституте. А ещё он преподавал около четырёх десятков лет русский язык и литературу в Украине, Донецкой области. С тех пор преподавал, пока туда ни нагрянули российские сепаратисты и убили российскую словесность на украинской земле. Теперь там царствует мат и разруха. А почётные учителя-русисты - голодают и ждут законности и стабильности на родимой земле. С Днём рождения, дорогой друг!
440Гц: КораблевникТеатр Вольного филологического общества Вячеслав Пасенюк *** Соседний надел зарастёт как попало никто не живёт и никто не приедет Из брошенной дряни не тужась нимало возникнет держава как сон на рассвете Здесь живность в ударе и тварей по паре и больше – вполне процветает делянка Здесь даже детали все в точку попали такая идёт продувная орлянка Трава это мысли забытые небом растут и не знают чего им и сколько И диких соцветий распятые бельма уже не вмещают квадратные скобки http://korablevnik.org.ru/626.html
440Гц: 26 мая Вячеславу Пасенюку 70 лет http://www.dikoepole.org/numbers_journal.php?id_txt=327 Пасенюк Вячеслав. Между тишиной и белмолвием 1…свистящие дырочки в левом и в правом полушариях. И тоненький уже не свист, а писк с утра до вечера – слева и справа. Что это выходит наружу? Мозговой пар?.. 2. Морозный вечер, резкий воздух, железная дорога со всей её пустотой и накатанностью. Кучка людей на перроне… А мне ехать некуда и незачем – годами так и десятилетиями уже. Но почему-то мне приятно бывает вспомнить, что совсем рядом проходит железная дорога. 3. Лежат стопой – одна другую поглощая, пожирая – неизданные рукописи. Время скоропортящегося бытия. 4…лишь бы из дома не выходить. Вместе с ним стариться и дряхлеть. На календаре моём – несменяемая вторая половина ХХ века. Зачем мне новый бред, где постоянно натыкаешься на чужое и странное, — свой испытанный бред уже не тешит, зато и не терзает. 5. Похороны чередой идут-тянутся впереди нас, вместе с нами, за нашими спинами. Хороним людей, время, вещи, книги, идеи, чувства, а нового – для нас – не прибавляется. Глобальное выпадение волос, зубов, интересов, планов… 6. Одно из самых ж и в ы х моих слов ныне – отвращение. Нас всё меньше и меньше: до пальцев одной руки стягиваемся, сужаемся – до пальцев левой руки или правой? А когда-то, давным-давно, и нас – всех – ещё много было. Наличествовало. 7. Несколько бумажников, а хранить в них нечего: ни банкнот, ни визиток, ни любовных записок, ни (хотя бы!) подмётных писем… Не накопил. 8. Хлопните меня по спине – облачко школьной меловой пыли поднимется и нескоро рассеется, — такое густое… Пытаться сквозь него что-либо разглядеть и не пробуйте даже. 9. Никакой пощады тем, кто бездарно выстроил свою судьбу, не использовал могучий шанс и отдал за фук единственное, что мы действительно п о л у ч а е м, — жизнь, превращая её в житуху. 10. Этот наш обострённый интерес к самоубийцам: почему? Что было побудительной причиной? Пружиной, выталкивающей из нашего, да, несовершенного мира, — но мы-то живём, цепляемся руками и ногами, а они… А эти кадры из десятков кинофильмов: покушающийся на себя трепещет где-то на подоблачной верхотуре, а целая бригада понабежавших и понаехавших старается уговорить, удержать, оттащить от края… Не потому ли всё такое и делается, что мы каждый раз не хотим ещё одного о п р о в е р ж е н и я того, в чём многие из нас и так сомневаются, — в ценности жизни как таковой. Ну и сострадание тоже – к ним, а втайне и к самим себе. 11…схватиться за дудочку, за счётные палочки, за мыльные пузыри. Впасть в безотчётное детство… 12. Помнить надо всё, а вспоминать лучшее. Но – чем проще формулируется, тем труднее исполнять. 13. Говорите – я проснусь в третьем тысячелетии? А оно уже наступило? Правда?! Не знаю, не знаю. В полусотне км вокруг сплошная середина прошлого века: те же лица, речи, дела, масштабы и чаяния. Порою даже охватывает ощущение, что время двинулось вспять: вот разобрали воздвигнутое наспех в разгар перестройки, вот добивают сооружённое при Хрущёве и Брежневе, принялись за слой 30-40-х… А нового ничего не придумывается и не возводится. Царствие, чьё ты царствие?.. Не считать же «новым»порхающие в воздухе мобильники и кое-где проросшие – эхо Чернобыля слушают? – огромные бледные поганки спутниковых антенн… Каждый год несколько девчат и парней навсегда уезжают отсюда – очевидно, в третье тысячелетие, куда-то туда, к вам. Остающиеся быстро-быстро стареют, подпадают под общий неразличимый замшелый фон…тон…сон… 14. Дочь привезла из мегаполиса книгу – настоящую кирпичину: чёрную, в разводах ядовито-красивых письмен. — Читай, отче, — это ХХI век, а не то, чем ты обычно пробавляешься. С трепетом раскрыл я томяру и добросовестно одолел несколько десятков страниц нагляднейшей – хоть пощупай! – примитивщины. Не выдержал: пролистал, забегая вперёд… Опять не то. Ещё и ещё вперёд по плоской поверхности. Серое крошево. Мутноватое изображение – намёк на Тайну… Уже без всякого трепета отложил я книжицу, изданную не без типографского щегольства, и рассмеялся. И было от чого: поверх разных выходных даннях красувались зазывные клише: лучший! суперфантастичный! бестселлер! …новое лицо, новый уровень нашей новой культуры… Ну, уж если это приветствуется, и превозносится, и даже распродаётся, то нам и подавно не стоит стыдиться-смущаться из-за того, что мы старательно р и с у е м в воздухе нашого небытия и “в милой простоте” называем стихами. 15. Третье тысячелетие наступит, но не завтра и даже не послезавтра. Когда-нибудь, когда нас уже точно не будет. …Чапаев завидовал Петьке с Анкой, многие герои сов. фильмов и книг завидовали потомкам: они будут жить в светлом царстве человеческой разумности… Не завидую своим потомкам: им достанется жить-выкарабкиваться в куда болем жёстком и ограниченном мире, чем наш. 16. Самые прекрасные корабли те, на которых не плавал, те, на палубу которых даже в мечтах запрещаешь себе ступить. 17. Всё-таки есть (не умерли, не отшелушились) такие строчки, что зыркнешь по ним и как будто спичкой о тебя чиркнут. И пока они остаются такими для тебя, дыши, люби, дыши… 18. Молчание. Спокойное, привольное, роскошное… Вы замечали, как легко войти в шум, в сыр-бор застольный и как трудно войти в молчание — — — 19. И в этом что-то есть… или будет… или было… 2008 Где-то в Диком поле http://www.dikoepole.org/numbers_journal.php?id_txt=327
полная версия страницы